Украденная дочь - Клара Санчес

— Я не могла взять Гуса с собой в больницу. Я погуляю с ним, когда вернусь домой.

Приглашать ее поужинать с нами не было необходимости: в этот раз это воспринималось как нечто само собой разумеющееся. Анна принесла с собой еще одну бутылку вина, которую она открыла еще до того, как мы успели что-то возразить. Мы с отцом с досадой переглянулись. Одно дело, если отец выпьет две или три банки пива, и совсем другое, если мы станем распивать большущую бутылку вина, когда мама…

— Давайте, — сказала Анна, заметив, как мы переглянулись, и продолжая держать бутылку на весу, в руках. — Спагетти нужно запивать небольшим количеством вина. Если запивать водой, они собьются в желудке в ком. Бетти со мной согласилась бы.

Она начала наливать вино в бокалы, которые достала из кухонного стола. Мы пользовались этими бокалами только по большим праздникам. Подняв свой бокал до уровня глаз, она внимательно посмотрела на цвет вина и затем попробовала его. Подождав несколько секунд, она кивнула.

— Послушайте, я понимаю, что вы ее ближайшие родственники, — сказала она, — но от того, будем мы пить воду или же вино, эхокардиограмма Бетти ни капельки не изменится.

Я даже не притронулась к своему бокалу, а отец — из вежливости — лишь слегка пригубил. Никто больше ничего не сказал. Анна, опустошив свой бокал, налила себе снова. Спагетти оказались такими вкусными, что, когда я их уплетала, мне даже стало совестно. Мы не ели на веранде с тех самых пор, как мама легла в больницу. Нам еще ни разу не приходило в голову ужинать на свежем воздухе, при луне и звездах, вдыхая аромат из ближайших садов.

Мы с отцом настояли на том, чтобы убрать посуду. Анна, прислонившись к одному из столбов, закурила. Мне, с одной стороны, хотелось, чтобы она ушла и мы перестали наслаждаться жизнью в отсутствии мамы, а с другой стороны, я не хотела, чтобы она оставляла меня и отца одних, тем самым усугубляя мучающее нас чувство одиночества.

Пока отец наводил порядок в кухне и складывал тарелки в посудомоечную машину, я прислонилась к другому столбу и попросила Анну угостить меня сигаретой.

— Не знала, что ты куришь.

— Я курю очень редко, только когда нервничаю.

— А-а… Ну, в данной ситуации это вполне объяснимо. Только будь осторожна, потому что, если привыкнешь, бросить будет очень трудно.

— Я нервничаю, потому что хочу спросить тебя кое о чем, и сделать это нужно быстро: я не хочу, чтобы это услышал отец.

Мы обе посмотрели в сторону коридора.

— Ты познакомилась с моей мамой еще до того, как родилась я. Мне необходимо знать, что ты на самом деле думаешь, — только честно-пречестно… Моя сестра жива? Она умерла во время родов или не умерла?

Анна провела рукой с кольцами по волосам. Они были подстрижены довольно коротко — так, чтобы по ним можно было проводить ладонью, не рискуя нарушить прическу, чтобы их не мог растрепать ветер, чтобы их не нужно было долго расчесывать. Когда она убрала руку от волос, несколько прядей упали на лоб.

— Не терзай себя. Она умерла. Я это знаю. Бетти выдумала для себя какую-то ничем не обоснованную иллюзию. Забудь об этом. Единственное, что сейчас важно, так это чтобы твоя мама выздоровела.

Анна положила мне на плечо руку, которой проводила по волосам. Я покосилась на нее. Кожа была очень холеной. На пальцах слегка поблескивали золотые кольца.

— Не трать попусту время. Не совершай ошибки, которую совершила Бетти. Жизнь состоит из белых и черных полос, причем абсолютно у всех людей. Абсолютно у всех.

— Я на днях ходила к доктору Монтальво — психиатру, у которого она лечилась, — и он сказал мне то же самое, что и ты.

Я говорила задумчиво, вспоминая свой визит к психиатру. Анна встала прямо передо мной, и мне показалось, что она намного выше, а я — намного ниже, чем я полагала. Она показалась мне самоуверенной, не имеющей никаких проблем, независимой, свободной, богатой. Она взяла меня за подбородок кончиками своих идеальных пальцев.

— Ты еще совсем юная. Тебе нужно жить и вовсю наслаждаться жизнью.

— Ты права, — послышался голос отца, от которого мы обе вздрогнули.

Он приблизился к нам совершенно бесшумно, потому что был босиком. У нас вообще было принято летом ходить по дому босиком.

— Грустить — это не для нее, — сказал отец, который, по-видимому, услышал из нашего разговора только самую последнюю фразу. — Ей хорошо бы побольше общаться с подругами, ходить на свидания с парнями.

Оба, отец и Анна, посмотрели на меня с состраданием — посмотрели на меня глазами людей, которым уже перевалило за сорок. Когда Анна ушла, я сказала отцу, чтобы он не переживал за меня, потому что у меня еще вся жизнь впереди, а общаться и ходить на свидания мне пока что не с кем.

После экзаменов конкурсного отбора, прошедших в июне, все выпускники школ разъехались на лето кто куда, и никто из них не вернется к своей обычной жизни до октября.

В среду мама вела себя очень обеспокоенно: операцию до сих пор не назначили, и ей не хотелось находиться все время в больнице, как в тюрьме. Я — сама не знаю почему — рассказала ей о синяке, который увидела на плече «роковой женщины», и обо всех догадках, которые пришли мне в голову. Это отвлекло маму от мрачных размышлений и развеселило. Она никогда не понимала логику поступков «роковой женщины», а теперь до нее дошло, что единственное, чего хотелось этой женщине, — так это поговорить. Поговорить о косметических средствах, о диетических продуктах и о том, кем она была, прежде чем начала жить роскошной жизнью. Бедная женщина! Получалось, что на свете существовал кто-то, к кому в данный момент мы с мамой испытывали больше жалости, чем к себе; кто-то, кто был способен вызвать у нас сострадание, когда нам и самим было несладко, и поэтому я мысленно поблагодарила «роковую женщину» за то, что мы столкнулись с ней в нашей жизни и она при этом была настолько несчастна, что это придало нам оптимизма по отношению к собственной судьбе.

В тот вечер я пришла домой в восемь. Отец только что принял душ. Он в этот день сидел в палате с мамой до тех пор, пока не начало смеркаться и ей не принесли ужин. Тогда мама сказала, что отцу пора идти, потому что ему нужно отдохнуть, — да и ей тоже. Мы с отцом не стали рассказывать маме о том, что к нам приходила Анна. Нам не хотелось, чтобы общение с ней стало неотделимой частью нашей жизни, тем не менее оба время от времени бросали взгляд в сторону прихожей, как будто ждали, что она вот-вот переступит порог. Мы даже до нелепости долго оттягивали начало ужина. Поэтому, когда зазвонил телефон, мы оба бросились к нему — не так чтобы бегом, но, во всяком случае, довольно быстрым шагом. Я взяла трубку первой, и это было хорошо, потому что звонили именно мне, причем звонила не Анна, а Юдит, секретарша доктора Монтальво. Ей пришлось два раза назвать свое имя, прежде чем я поняла, с кем говорю. Мне было не так-то просто увязать в своем мозгу консультацию на улице Генерала Диаса Порлиера, находящуюся километрах в двадцати отсюда, и работающую в этой консультации безмозглую Юдит с нашим домом, в котором на меня смотрели с книжных полок полные собрания произведений классиков. Мне почему-то вспомнилось, как доктор хлопнул ладонью по столу. Заметив, что отец смотрит на меня вопросительным взглядом сквозь поблескивающие стекла очков, я жестом показала ему, что это звонит не Анна, что это звонят не из больницы и что этот звонок его вообще не касается. Отец пошел в комнату Анхеля. Начиная с того дня, как Анхель уехал к бабушке и дедушке, отец спал в его комнате, потому что кровать в супружеской спальне стала действовать на него угнетающе: она казалась ему ужасно большой. Само собой разумеется, он не собирался сообщать об этом Анхелю, потому что брат тогда невольно вспомнил бы обо всем, что припрятал по укромным местам в своей комнате, и его привела бы в ужас одна только мысль о том, что отец все это обнаружит. В действительности же наш отец находился в таком подавленном состоянии, что был способен видеть в комнате Анхеля только прикрепленные там к стенам плакаты с фотографиями мотоциклов.