Домой, во Тьму - Антон Мякшин

– Я принадлежу к редкому виду, – усмехнулся Николас, бережно пряча листок с печатью. – Однако солнце давно уже встало, нам нужно идти.

– В Лакнию… – проговорил Топорик полуутвердительно-полувопросительно, повернувшись туда, где синели на горизонте вершины Северных гор.

– Пешком? – ужаснулся Матей. – Господин э-э-э… Николас… Мы не можем идти пешком. В конце концов, это недостойно вас! И меня тоже. Предлагаю вернуться назад, в первой же деревеньке взять лошадей, повозку, еды и питья. Питья, кстати, побольше, это очень важно в путешествии. И мне неплохо было бы приодеться. Согласен на дорожную сутану, башмаки из доброй свиной кожи и подбитый мехом плащ. Ведь граждане Империи обязаны представлять императорским посланникам и его спутникам все необходимое, так?

– Так, – сказал Николас, – конечно, так. Только обратно мы не пойдем. Моя миссия…

– Императорские указы говорят о том, что миссии посланников секретны, и я не желаю ничего знать больше! – воскликнул проповедник, зажимая уши.

– Секретны и безотлагательны, – согласился Николас. – Поэтому мы пойдем вперед. Селение, где ты, святой отец, прожил пять месяцев, ведь недалеко?

– Господин!.. – охнул отец Матей. – Местные крестьяне императорских указов не читают, они… вы же сами могли видеть… вчера ночью… Они же нас чуть не… И теперь они… Как бы они ни были глупы и невежественны, они понимают, что, если оставят нас в живых, снова явятся войска, дабы дать им живительную воду веры не при помощи слов, но при помощи стали и огня! Я удивляюсь, почему они до сих еще не вернулись!

И Топорик глянул на «посланника» удивленно и испуганно.

– Тем более, – сурово завершил разговор Николас. – Мой долг гражданина, верного слуги Императора и Святой Церкви – разъяснить заблуждающимся истину. Показывай дорогу, святой отец.

Это оказалось неожиданно простым делом – разъяснять заблуждающимся истину. Подозрительно простым делом. Крестьяне, не пререкаясь, отдали путникам все, что им требовалось: трех кобыл, маленьких, жилистых и черных, как воронье перо; полмешка вяленого мяса, связку съедобных корешков и пару бурдюков с водой, правда, солоноватой и густо смешанной с песком и пылью. Пока Николас и Топорик стояли среди молчаливо суетящихся крестьян, многие из которых несли на себе явные следы ночного сражения, отец Матей пробрался в свою хижину – она одиноко возвышалась среди голой степи. Жилища самих халийцев не были заметны с расстояния нескольких шагов. В этих местах принято было селиться в землянках, таких просторных, что там помещались даже загоны для скота. Подобный способ существования был единственно приемлемым для халийских степей, где крестьяне выживали не столько за счет собственного труда, сколько за счет набегов на соседние поселения. Здесь, в степи, видимость была прекрасной на много тысяч шагов. Самый острый глаз не отличил бы скудные огородишки, укрытые за каменными валунами, от обычной степной растительности, а огонь халийцы разжигали только по ночам, пряча его под землей, выпуская наружу лишь дым, который в сумерках был неразличим.

– Я готов, господин! – провозгласил проповедник, появляясь из своей хижины.

Теперь, одетый в монашескую рясу с капюшоном – крест и панагия с Богородицей поверх рясы, – он выглядел строже и внушительней. На лице его несуразно темнело странное сооружение – два мутноватых стеклышка, соединенные между собой изогнутой проволочкой. Сооружение возлежало на носу и крепилось на ушах такими же проволочными зигзагами. В руках священник держал небольшой узелок и глиняный кувшин с горлышком, запечатанным сургучом. Топорик, увидев преобразившегося проповедника, открыл рот и не удержался от поклона. А Николас еще раз внутренне одобрил свое решение взять священника с собой. В конце концов, тот уже успел – хоть и нечаянно – оказать ему неоценимую помощь. Эта идея с «посланником» и «миссией» Николасу очень понравилось. Так будет много легче пробраться через все заставы, устроенные Императором в Северных горах, за которыми затаился бунтовщик и отступник граф Пелип со своим Братством.

Крестьяне рассосались кто куда. Топорик отлепился от бедра Николаса, а сам Николас расслабленно опустил руки. Разжал пальцы, и сюрикены, прятавшиеся меж его пальцев, упали обратно в мешочек. Стало тихо, лишь из-под земли время от времени доносились сдавленные голоса. Николас прямо здесь тщательно обследовал провиант. Мясо и вода не внушали опасения; мясо пахло мясом, а вода – водой. Корешки исходили слабо-терпким ароматом, незнакомым, потому Николас решил не рисковать и оставил их на земле.

Когда ярко-желтое солнце сдвинулось с зенита, они Уже двигались дальше на север, покачиваясь на лошадиных крупах. Отроги Северных гор, приближаясь, тускнели и темнели, утрачивая свою небесную синеву. Травы становилось все меньше, а валунов – больше, среди них встречались такие большие, что приходилось ненадолго менять направление, чтобы их объехать.

К вечеру заметно похолодало. Николас набросил на себя черный плащ из грубой дерюги, спутники последовали его примеру. Эти плащи крестьяне принесли вместе с провизией, хотя Николас и не просил у них одежды.

«Странно, – думал он, – естественно было бы ждать от них сопротивления, отмщения или хотя бы подвоха, но все обошлось слишком легко… Даже не потрудились отравить мясо и воду… Очень странно… Может быть, подвох ждет впереди?..»

Они ехали уже без малого семь часов и ни разу не наткнулись на засаду. Теперь засады можно было не опасаться – крестьяне не смогли бы передать сообщение на таком расстоянии, да и передавать его было некому. Халийцы жили небольшими селениями, жили розно, селения не поддерживали дружественных отношений.

– А она… Она тоже была… как ты? – после долгого молчания заговорил снова Янас.

– Катлина? – невольно усмехнулся Николас. – Нет, что ты… Мне кажется, я единственный эльвар в вашем… в нашем… в этом мире. Последний из выживших.

Разговор их начался сам собой. Николас заговорил первым. На его вопросы мальчик поначалу отвечал неохотно, путался от смущения, но очень скоро перестал дичиться и, наверное, сам не заметил, как выложил Николасу о себе все: и про папеньку, и про кума Иоста, и про маменьку, и про Лесное Братство, и про Братство Висельников, и даже пройдоху Ганса Коротконогого не обошел. Затем настала очередь самого Николаса. Отец Матей ехал позади них, покачиваясь на лошадином крупе, прихлебывал из кувшина самогон и напевал себе под нос что-то косноязычно-развеселое. Вряд ли его сейчас интересовало что-либо, помимо самогона.

Николас припоминал вслух все события своей жизни, начиная от осознания самого себя в пылающей повозке, с грохотом несущейся по каменистой дороге, и заканчивая резней в доме-башне отца Лансама – словно бы не для мальчика, а для себя самого. Никогда и никому он не рассказывал историю своей жизни. Только, пожалуй, Катлине… Где-то на середине рассказа он на мгновение прервался, опомнившись, и вдруг заметил, как блестят глаза мальчика. Янас слушал его с раскрытым ртом, не перебивая. Ни тени недоверия не было на его лице.

«Впрочем, это неудивительно, – подумал тогда Николас. – Все дети любят сказки… Будь он лет на пять постарше, он бы ни за что не поверил мне. Хотя… Он ведь видел меня без одежды…»