Парижская страсть - Жан-Поль Энтовен

Мне показалось, что в ней что-то изменилось. Волосы стали короче? Плечи сделались более угловатыми? Она похудела? Ее бедра были более узкими, чем в моей памяти. Талия оказалась полнее, чем у Дорис. Ее ноги мне показались менее длинными, а щиколотки более тяжелыми. Я принял не без удовольствия каждое из этих разочарований.

— Как ты молчалив, — сказала она…

Я еще сильнее затаил дыхание. Она нащупывала рукой мое лицо, я думал, что, дотронувшись до меня, она назовет меня по имени. Но ее пальцы, которые, должно быть, касались стольких лиц, равнодушно прошли по моим бровям и векам. До этой секунды я никогда не сомневался, что можно узнать среди всех тело того, кого мы любим или любили. Улегшись рядом с ней, я ждал трепета, который бы выдал ее волнение. Но она приняла мои поцелуи, будто мое дыхание и мой язык были незнакомы ей. И поцелуи, которыми она мне ответила, свидетельствовали только о слепом вожделении. Я был, под ее губами, телом без лица и имени.

У любовников есть тайные ласки, о которых знают они одни. Я начал с того, что попытался воспользоваться чужими. Но, смущенный тем, что она меня не узнала, я решил, что мои уловки сработали слишком хорошо, и приоткрылся. Как она могла не узнать меня, если я проводил ногтем по ее зубам? Или целовал ее колени способом, который она раньше нашла таким своеобразным? Скоро мои жесты, мой ритм, манера, которой я сжал ее затылок, стали такими, какими они были всегда. Но Аврора не заметила этого.

Впрочем, она отдалась без стеснения. Она наслаждалась под своей маской. И без сомнений, в этой игре она получала больше удовольствия, чем когда видела меня. Ее тело отзывалось на мои ласки. Она произнесла несколько слов, которые я никогда от нее не слышал. Она постанывала, наконец, как любовница нетерпеливая и удовлетворенная. Так вот чего она добивалась, ввязываясь в эту игру! Почему ей нужно было опуститься до такого, чтобы достигнуть удовлетворения, которое она себе запрещала, будучи со мной? Мы кончили порознь. Все было очень буднично.

Тогда, прижавшись к ней, я подумал, что наша история могла бы продолжаться подобным образом. Время от времени Анжелика могла бы вносить мое имя в свою записную книжку. Она бы назначала встречу. И я бы приезжал в Сен-Клу или в другое место, чтобы провести время с женщиной, убежденной, что давно рассталась со мной. Мы могли бы оба стареть так, вместе и поодиночке. Аврора бы ничего об этом не знала. Судьба могла бы придумать для нас абсурдную страсть слепого и немого. Эта перспектива заставила меня улыбнуться. И эта улыбка открыла дорогу ненависти.

— Какой ты молчаливый, — повторила она. — Будто боишься…

Да, я боялся. Близость Авроры вдруг показалась мне угрожающей. Эта женщина решительно меня предала. Она множество раз меня обманывала и одурачивала. Она меня использовала как подопытного кролика, выясняя, какие чувства ей подходят. Она меня связала, сделала слабым и — бросила. И все закончилось этой постыдной церемонией, будто плевком в лицо.

Мстить? Но как я мог отомстить? С какого момента существо теряет право любить, не любить, а потом любить опять? Это — единственный закон? Последствия беспрерывной войны? У меня истощились мои запасы ненависти. Осталось только отвращение. Так и должно быть. Любовь перед тем, как исчезнуть, еще раз навязывает свои правила тем, которые хотят от нее освободиться.

Думаю, именно тогда у меня возникло желание ее задушить. Жестокое желание. Простое. Без примеси. Никакого бешенства. Только должный порядок чувств и идей. Мои руки уже легли на ее шею. Я почувствовал на ней маленькие пульсирующие жилки. Она умрет возле меня.

Аврора, бедная Аврора, вся обернутая своей кожей, на которой выступали капли пота, не знала, что сейчас умрет. Она не знала, что ее жизнь закончится в этой унылой комнате, где она, как благоразумная маленькая девочка, сложила на стул свою одежду. Она не знала, что зеркала, которые нас окружают и которые вспоминают, может быть, о ее анонимных спариваниях, сейчас вберут ее последнее отражение. Мне достаточно сжать, и еще сжать, и она обезумеет, но я ее не отпущу. Я навалюсь на нее всей своей тяжестью. Она будет постепенно агонизировать в моих руках. Я опущу ее веки. Она никогда не увидит глаз того, кто ее задушил. У меня нет выбора. Только понимает ли она, мой кошмар, что у меня нет выбора?

Я приготовился сжать ее горло, когда она вдруг начала петь. Ее голос, изумительный и чистый, летел все выше. Как воздушный змей. Шелковая нить, натянутая в небе. Волна, влекущая наши лучшие дни. Вмиг я очутился с этим голосом на дороге в Женеву. На террасе в Рапалло. В баре, где публика аплодировала и бросала ей розы. Аврора, все еще не видящая, пела арию Монтеверди, которую я уже слышал в нашем первом номере отеля. Я снова увидел поток света. Я вспомнил, что в этот день для меня смерти не было.

Страх, ненависть, отвращение сразу ушли. Желание смерти, трепетавшее в кончиках моих пальцев, отступило. Я успокоился. Я нежно погладил ее лоб. Я снял повязку с ее глаз.

Она смотрела на меня без удивления. Она не выказала никакого испуга. Она захотела укрыться простыней, как будто со зрением к ней вернулась стыдливость. Но ни малейшего смущения не было на ее лице.

Как она смела? Откуда у нее эта наглость? Почему она еще не окаменела от стыда?

Она приложила палец к моим губам.

— Я взволнована тем, что ты здесь…

Взволнована? Из всех чувств, бывших в ее распоряжении, волнение было самым неподходящим. Может быть, это была демонстрация? Вызов? Я любовался этим спокойствием. Этой героической манерой обманывать до конца. Но для чего? Действительно ли она верила, что я поддамся на эту последнюю уловку? Что из страха ее потерять я поверю первой лжи, которая придет ей в голову? Причем ее, казалось, вовсе не заботила сцена, только что соединившая нас. Взяв меня за руку, она повторила:

— Я взволнована…

Потом начала:

— Все, что ты выяснил, — правда. Я была и есть — такая девица. Я не прошу тебя понять…

Она поднялась, чтобы надеть пеньюар. Потом подошла, села у моих ног и положила голову мне на колени.

— Да, все это правда, и я всегда знала, что ты меня найдешь. Вначале я не была уверена, что ты согласишься зайти так далеко. А потом, когда я поняла, что ты приближаешься, что ты совсем рядом, что ты, может быть, придешь искать меня в жизнь, которую я избрала, я начала в это верить. Я этого боялась. Я надеялась…

Она пригладила волосы и разожгла сигарету. Я был обескуражен таким спокойствием.

— Никто, — добавила она с нежностью, — не любил меня так…

Она заметила мое обручальное кольцо. Осторожно сняла и надела себе на палец.

— Мне нужно было бы другое. Это слишком велико…

Она начала рассказывать о себе. О страхах, овладевавших ею. Об отце, который ее терзал. Об унижении, в котором она потом нуждалась, чтобы себя наказать. Об этом теле, наконец, которое было как вериги, как форма, желанная для других и постыдная для нее.