Неизвестный Булгаков. На свидании с сатаной - Юрий Воробьевский

А если он принят, не отогнан молитвой, именем Христовым; если лукавство не распознано? Тогда греховный намек превращается в помысел (как бы самого человека). Это уже второй, более громкий стук в душу. А дальше — дело воображения, художества отнюдь не безобидного. Получив тему, мечтания рисуют перед мысленным взором картины. Их достоверность зависит от развитости фантазии. (— Ах, наш мальчик такой фантазер! — Как это мило!).

От греховного помысла до греха действенного — один шаг. (— Наш мальчик, такой талантливый, вы же помните его — пропадает! — Какой кошмар!).

Эта технология освоена бесами в совершенстве. Но есть и другая. Зачем каждому человечишке опираться исключительно на свое скудное воображение?! Пусть накачивается плодами изощренной фантазии «мастера слова» — и вместе с ним, например, переживает все нюансы блудного томления. Пусть воочию видит созданное живописцем вожделенное тело. Пусть каждую клетку его плоти пронижет созданный музыкантом эмоциональный фон — барабан бухает в ритме возбужденного сердца, из динамика несутся женские вздохи…

И все это бес-культурье должно распространяться максимальными тиражами!

Талантливо описанные греховные переживания, по сути, уподобляют человека бесам. А ведь лукавые, по словам святителя Игнатия, «не имея возможности совершать плотские грехи телесно, осуществляют их в мечтаниях и ощущениях; они усвоили бесплотному естеству пороки, свойственные плоти: они развили в себе эти неестественные им пороки несравненно более, нежели сколько они могут быть развиты между человеками (святой Василий Великий называет падшего духа родителем страстных плотских слабостей)». Вот почему мечтание о грехе приравнивается к греху действия. Демоны заинтересованы, чтобы их «агент влияния» стал как можно более знаменит и влиятелен. Его превращают в идола. И мало кто понимает, что эти люди-кумиры, подобно идолам язычества, говорят чужими голосами.

Кто-то из старцев нашего времени назвал литературу коробкой просроченных конфет.

В традиционном христианском обществе не было литературы как таковой. Было Священное Писание, летописи, жития святых… А литературы, насыщенной мечтаниями и умозаключениями поврежденного ума писателя, — не существовало. Да не только литература, но и все искусство — это Горгона, взгляд которой превращает жизнь в фантазии, которые окаменевают. Превращаются в тяжеловесные тома, статуи, киноленты и прочее. «Мечтание (т. е. воображение, фантазирование) подвижниками не допускалось — они считали это диавольским наветом… В образах, которые использует любой мечтатель, содержание и форма объединены, причем содержание не имеет той ясности, которую оно имеет в понятиях-словах. Это смешение содержания и формы может привести к смещению и сдвигу сознания (к прелести) — воображаемая реальность может быть принята за реальность подлинную, что, собственно, и происходит во лжи.

Воображение подвижники называли «свойством неразумных животных», т. е. относили само воображение к душевно-телесному уровню, которым наделены и животные. «Воображение — способность формировать и удерживать образы — есть способность чернорабочая… самая низшая», — наставляет святитель Феофан Затворник».

«Бесы искушают мысленными мечтаниями и образами, проникают в сокровенную душу человека через фантазию и воображение, поэтому богоумудренные святые отцы Православия называли фантазию демоническим мостом в душе человека. Фантазия есть извращенное внутреннее чувство, явившееся результатом грехопадения, и в восстановленном, очищенном человеке, в Царстве Божием ей не должно быть места. У Адама до грехопадения ум не имел фантазии, Адам видел и знал Бога; фантазия появилась только после преступления человека в раю.

И поэтому, как извращенное внутреннее чувство, фантазия сродни демонам и составляет часть демонского существа. Бесы принимают какой угодно мечтательный образ и посредством его уводят на путь лжи.

Только в молитве, при обращении к Богу ум освобождается от фантазии…[21–2, с. 264]. Хорошо сказано: Бога мы можем встретить везде, даже в аду. Только в одном месте Его нет — в том, которое мы себе представляем.

Само словосочетание — «богатое воображение» — этимологически нелепо. Богатство — от слова Бог. В старину в тех домах, где могли позволить себе много икон, имелось «много Бога». Если семья была достаточно зажиточна для приобретения образов, то это означало, что Господь посылал ей свои милости. Воображение же по определению не «богатое», а — разожженное. Как адское пламя.

Фантазия и фантазеры… «Циолковский, «безобидный» чудак-ученый, писал о своем методе: «Сначала неизбежно идут мысль, фантазия, сказка. За ними шествует научный расчет». Ленин, как мы помним, утверждал, что «фантазия есть качество величайшей ценности». Потом «сказка» о светлом будущем обрела научный расчет — в миллионах, десятках миллионов загубленных душ».[53, с. 372]. Герман Раушнинг свидетельствует, что Гитлер также прекрасно осознавал магию фантазирования: «Эти умники считают, будто наша задача — успокоить массу и содержать ее в тупой апатии… Только взбудораженная моими фантазиями, масса становится управляемой».

Уже в наше время футуролог Тоффлер отмечал важность фантастической литературы для прогнозирования будущего: «Научную фантастику считают низким жанром литературы и, может быть, она заслуживает этой оценки. Но если мы будем ее рассматривать как разновидность социологии будущего, а не как литературу, то научная фантастика возымеет огромную ценность в расширении границ ума для образования привычки предчувствия… Научная фантастика должна быть обязательным чтением на курсах обучения будущему» (Тоффлер А. Футурошок. СПб., 1997, с. 347). Однако произведения таких социальных фантастов, как Оруэлл или Хаксли показывают, что этот жанр не столько прогнозирует, сколько программирует общество будущего. Олдос Хаксли в 1962 году сам признался, что его «Прекрасный новый мир» является описанием реальных закулисных планов.

Так фантазии достигают силы причин.

Но — вернемся к Михаилу Афанасьевичу. Кто же потеснил Азазеля в душе будущего «Мастера»?

«Его первая жена вспоминала, что в середине 20-х годов он часто изображал на листках бумаги Мефистофеля и раскрашивал цветными карандашами. Такой портрет, заменив собой икону, всегда висел над рабочим столом писателя». (Так и вспоминается удивительный до кажущейся неправдоподобности рассказ о Горьком и хранимой им диавольской образине). Опять Мефистофель (он же — Асиель). Ироничный, не очень даже страшный, умный и готовый понять талантливого человека! А главное, он ведь — со всем уважением к Богу. Даже заодно с Ним! Выполняет за Него грязную работу… Воланд, этот печальный остроумец, похож на того, гётевского. Только переоделся по моде. Не с петушиным же пером гулять ему по улицам сталинской Москвы?!

Слова Воланда «Вот и я!» точно совпадают с текстом выхода Мефистофеля в опере «Фауст» — это композитор Георгий Свиридов подметил. Кстати, это восклицание «Вот и я!» было одной из ранних версий названия романа.

В свите Воланда — подчиненный демон Азазелло-Азазель. Инфернальная иерархия была ведома Михаилу Афанасьевичу!