Тайный посол. Том 2 - Владимир Малик

– Чего молчите?

– Нечего нам сказать, – произнес один. – Хоть убейте, а выкупа не наскребем.

– Всыпьте ему!

Пахолки схватили беднягу, бросили на снег. Это был сильный широкоплечий горожанин. Он сопротивлялся, брыкался, не давая себя разуть, но его ударили палкой по голове, содрали сапоги и отколошматили так, что несчастный едва дышал. Встать сам он не смог, его схватили за руки и за ноги и бросили, как колоду, в яму.

Затем запыхавшиеся пахолки принялись за следующего.

Экзекуция продолжалась почти до обеда. Но все безуспешно: у людей, по-видимому, действительно не было за душой ничего, и они твердо стояли на своем, так как знали, что тех, кто обещал внести за себя что-либо, в надежде избежать пыток, а потом не вносил, впоследствии били еще более жестоко.

Наконец остался один – Семашко.

Юрась замерз и был зол от того, что собрал, собственно, ничтожные крохи. Ему было жаль себя, вынужденного, несмотря на высокий титул «князя и гетмана», вот так, самому, взимать со своих подданных чинш[33]. Он проклинал судьбу и землю, на которой ему приходится жить, проклинал обнищавший, забитый, запуганный бесконечными войнами и набегами народ, которым ему приходится править… Где-то в глубине души иногда появлялось чувство, похожее на жалость к своим жертвам, но когда он вспоминал, что он сам почти нищий в сравнении с другими правителями – султаном, королем польским, царем московским, – это чувство исчезало как дым, а душа полнилась злобой. Тогда он готов был посадить в яму всех жителей Немирова, подозревавшихся в том, что у них остались хоть какие-то драгоценности, замучить каждого второго, только бы пополнить тот несчастный маленький бочонок, который он держал в потайном месте… Один бочонок!.. А у его отца, гетмана Богдана, таких бочонков было, как он не раз слыхал от знающих людей, почти полсотни… И куда девалось это богатство? Прошло, уплыло через руки Выговского, его собственные, руки Тетери… Развеялось, как утренний туман, в вихре страшной борьбы, разгоревшейся за Богданову булаву… И вот теперь он вынужден ворошить лохмотья подданных, чтобы, откладывая злотый к злотому, талер к талеру, шеляг к шелягу, сколотить мало-мальски приличную казну и не чувствовать себя беднее Самойловича. При мысли о ненавистном сопернике его сердце бешено заколотилось. Он люто ненавидел левобережного гетмана, которого считал одним из главнейших виновников своего незавидного положения и которого, если бы мог, предал бы жесточайшим пыткам…

Взгляд Юрася остановился на Семашко. Тот стоял в стороне, углубившись в свои думы. Что скрывается за его бледным высоким челом? Что приказал ему Сирко, посылая в Немиров к Астаматию? А может, не только Сирко, но и Самойлович причастен к пребыванию этого казака здесь?.. Вдруг это та ниточка, которая поможет распутать весь клубок измены и козней?

– Как тебя звать, запорожец? – спросил он Семашко.

– Семашко Мирон, гетман.

– Откуда ты?

– Немировский родом.

– Давно в Сечи?

– Как только закончил Киевскую коллегию, так и махнул за пороги, ясновельможный пан гетман… Вот уже более десятка лет… Правда, с перерывами.

– О, так ты учился в Киевской коллегии! Я тоже там учился…

– Я это знаю, гетман.

– А что ты еще знаешь про меня?

– То, что и все.

– То, что известно всем, меня мало интересует… А вот про то, что никому не ведомо, кроме тебя да еще двух-трех особ, я хотел бы дознаться…

– Я не понимаю.

– Не прикидывайся дураком… Ты же знаешь, за что тебе тут всыпали киёв…

– Ей-богу, нет!

– С чем прислал тебя Сирко в Немиров?

– Я прибыл сам, по собственной воле… На зимовку. Тут моя семья.

– Он приказал убить меня?

– Он ничего не приказывал…

– Так, может, это сделал гетман Самойлович?

– Я ни разу не видал его.

– Откуда ты знаешь Астаматия?

– Я его не знаю.

– Однако ж по приезде в Немиров ты посетил наказного гетмана Астаматия и имел с ним беседу!

– Да, я был у Астаматия, но только потому, что таков приказ вашей ясновельможности – всем прибывающим, а особенно запорожцам, в пятидневный срок лично являться к наказному гетману или немировскому полковнику.

– Ты сидел у него полдня!

– Я перекинулся с ним самое большее двумя десятками слов. С чего бы мне сидеть у него полдня?

– Мне донесли об этом верные люди.

– Выходит, они не верные люди, а брехуны!

Юрась кинул быстрый взгляд на Многогрешного. Тот мигом подбежал.

– Я слушаю, пан гетман.

– Он и раньше это говорил?

– Да, пан гетман… Но он выкручивается!

– Почему ты так думаешь?

– Никто не прибыл в этом году в Немиров на зимовку. Один Семашко… И не может быть, чтобы Сирко не воспользовался таким случаем. А потом…

– Ну?

– Он был у Астаматия… Думаю, надо его допросить. Он знает больше, чем говорит. А когда допросим Астаматия, то можно будет сравнить их показания. И, я уверен, кое-что прояснится.

Юрась снова посмотрел на Семашко.

– Ты слыхал?

– Слыхал.

– Что ж, будешь говорить?

– Я сказал правду…

– Гм, ты упрям, как и все запорожцы! – глаза Юрася сверкнули, он крикнул пахолкам: – Возьмите его!

Семашко сопротивлялся, но слабо, потому что не отошел еще от тех побоев, которыми угостил его Многогрешный. Пахолки свалили его в снег и стали колотить по подошвам, по голеням, по спине. Многогрешный помогал им. Схватив палку поувесистей, он старался попасть по самым болезненным местам – по щиколоткам, по кистям рук, по голове. Запорожец извивался, как мог, уклоняясь от ударов, которые сыпались на него со всех сторон. Но это не помогало.

– Что ты должен был передать Астаматию от Сирко? – спросил Юрась, дав знак пахолкам, чтобы прекратили пытку. – О чем вы говорили?..

– Бог свидетель – я ничего не знаю, – прохрипел Семашко, хватая разбитыми губами снег.

У него было мелькнула мысль наговорить на Астаматия, чтобы спастись, а там пускай Юрась разбирается. Однако он сразу же отогнал ее как гнусную, недостойную. Конечно, Астаматий заслуживает тягчайшего наказания: он вместе с Юрасем сеет зло. И безусловно, оно его самого когда-нибудь постигнет. Но не таким путем нужно с ним расправляться… К тому же Юрась будет требовать все новых и новых показаний и станет вырывать их жесточайшими пытками. Нет, он будет молчать.

– Я ничего не знаю, – еще раз тихо повторил он и, обессилев, закрыл глаза.