Московская сага. Трилогия - Василий Павлович Аксенов

Еще одна предательская мысль посетила Бориса: а посылочку-то не боялась отправлять по американским шпионским каналам? Вадим Георгиевич, будто расслышав, тут же на эту мысль ответил:

— Она себя кляла, что отправила тебе посылку. Очень уж, говорит, соблазн был велик. В ужасе просыпалась по ночам, пока не узнала, что все в порядке, что ты сам забрал этот пакет и никто не видел, кроме того, кто принес. — Он замолчал, глядя куда-то поверх крыш Москвы, потом вздохнул: — Вот в таком мире мы живем. Ты знаешь, большинство женщин, вышедших во время войны замуж за союзников, оказались в лагерях…

— Если вдруг снова увидите ее… — сказал Борис.

— Маловероятно, но не исключено, — быстро вставил Вуйнович.

— Ну, если сможете ей написать, скажите ей, чтобы она за меня не волновалась. Я уже совсем не тот Бабочка, которого она знала…

Вуйнович дружески положил ему ладонь на плечо:

— Я вижу, Боря, что ты стал сильным парнем, однако…

— Не волнуйтесь, никаких «однако», — усмехнулся Борис.

Кажется, он все-таки немного тот же самый Бабочка, которого она знала, подумал полковник.

— Скажите, Вадим Георгиевич, вы были маминым любовником?

Задавая этот вопрос, Борис постарался показать Вуйновичу, что никакого особого смысла он в него не вкладывает, просто чистая информация. Не веря своим глазам, он увидел, что полковник смешался, что на его щеках даже появилось некоторое подобие румянца и сквозь морщины, седины и бородавки промелькнуло нечто юношеское.

Что ему сказать, мучился Вадим. Ведь не сказать же, как долго и как подробно я был любовником его матери в своих мечтах и как прискорбно прошла наша единственная интимная встреча…

— Нет, — сказал он. — Я никогда не был ее любовником, Борис. Я всю жизнь обожал ее, это правда. В старомодном смысле она была моей мечтой. Знаешь, во всех этих московских разговорах о Веронике не так много правды. На самом деле всю жизнь она любила только одного человека — твоего отца.

— Как у вас все было сложно, Вадим, — сказал Борис. — У нас, по-моему, все гораздо проще…

Вуйнович был рад. Он не очень-то надеялся на хороший разговор, а тут этот «Бабочка» называет его по имени без отчества, словно приятель, как будто Никита. Он и в самом деле очень похож на отца, может даже возникнуть иллюзия обратного хода времени.

— Давай, Боря, поживем еще лет десять и тогда поговорим с тобой о сложностях жизни, — улыбнулся он.

— Где вы остановились? — спросил Борис.

— Ты еще не женился? — спросил Вадим.

— С какой стати? — спросил Борис.

— Но у тебя кто-то есть? — спросил Вадим.

Борис рассмеялся:

— Так где вы остановились? Можно ведь у меня, на Горького.

— Спасибо. Был бы рад с тобой пожить под одной крышей, да некогда. — Вуйнович явно без большого удовольствия возвращался к своим собственным делам. — У меня через четыре часа самолет.

— В Германию?

— Да, в ГДР.

— Как вы думаете… — начал было Борис, но осекся.

— Что?

— Да нет, — махнул рукой Борис. Он хотел спросить: «Будет ли война с Америкой?» — но потом подумал, что это прозвучало бы неуместно в разговоре с полковником артиллерии, да еще из Германии. Да и вообще вопрос дурацкий. Что это значит, «война с Америкой»?

— Когда хотят спросить и не спрашивают, возникает какое-то болото, — после минуты молчания сказал Вуйнович.

Борис виновато усмехнулся. Он вдруг почувствовал, что ему вовсе не хочется перед Вуйновичем подчеркивать свое превосходство и выказывать снисходительность. Скорее наоборот: хочется какие-то вопросы дурацкие задавать и с интересом ждать ответов. Вдруг совсем нечто несусветное пришло в голову: вот если бы после смерти отца мать вышла замуж за этого Вадима, мы могли бы дружно жить.

— Да нет, Вадим, вы не думайте, что я что-то утаиваю. Мне просто дурацкий вопрос в голову пришел о войне с Америкой.

Вуйнович посмотрел на часы и положил на балюстраду свою раздутую кожаную папку, вместившую явно больше того, что она могла вместить.

— О войне с Америкой мы с тобой, я надеюсь, еще поговорим, если она, не дай бог, не разгорится. Сейчас мне уже надо спешить, и… знаешь, я взял эту папку с собой на всякий случай, я не знал, можно ли тебе довериться… Ну а теперь вижу, что можно… знаешь, я хотел бы, чтобы ты забрал все это хозяйство… здесь мой самый, ну, так сказать, интимный архив… Снимки, записи, письма, стихи… в общем, всякие сентиментальности… Мне необходимо это где-то оставить, а кроме тебя, Борька, больше нет никого… Ну хорошо, придется, видимо, все сказать. Понимаешь, я почти уверен, что меня со дня на день снова возьмут. Нет-нет, совсем не в связи с берлинскими делами. Уверен, что они об этом ничего не знают. Просто вокруг меня сложилась такая предарестная обстановка. Я это чувствую по каким-то отрывочным разговорчикам, по взглядам особистов, по вопросам на партсобраниях. Скорее всего, кто-то из близкого круга доносит о моих настроениях, ну… и потом, дело тридцать восьмого года никуда не исчезало… там, конечно, помнят, как я держал себя на следствии… и в лагере… конечно, они бы меня там уничтожили, если бы не твой отец… Словом, моя реабилитация под вопросом, несмотря на все ордена и ранения… Что ж, от сумы и тюрьмы не зарекайся, гласит некая мудрость нашего загадочного народа, однако я не могу себе представить, что в моих бумагах, вот в этом, самом дорогом, снова будут возиться эти… — он осекся, посмотрел в глаза Борису и твердо закончил фразу: — Эти грязные крысы. Поэтому я и прошу тебя взять это.

— Конечно возьму, — сказал Борис.

— Можешь прочитать то, что там есть, просмотреть снимки, в общем, все, без стеснений. Может быть, лучше поймешь поколение своих родителей.

— Конечно просмотрю, — пообещал Борис.

— Ну вот и прекрасно, — вздохнул полковник. — Теперь я сажусь на вон тот троллейбус и еду в центр, а оттуда на аэродром.

Какой печальной была жизнь у этого Вадима, подумал Борис. Никаких триумфов. Постоянное и безнадежное соперничество с моим отцом, безнадежная любовь…

— Послушайте, Вадим, что же так вот ехать-то на заклание? — проговорил он. — Может быть, побороться? Послушайте, хотите я поговорю с одним человеком? Он действительно может помочь.

На лице Вуйновича отразилось какое-то острое беспокойство.

— Ни в коем случае, Борька! Никому, прошу тебя, ни слова о нашей встрече! Будь что будет, я не хочу больше никаких протекций, никаких игр. Поверь мне, я честный человек, а это для меня самое главное. Жизнь проходит, амбиций никаких не осталось. Единственное, о чем я мечтаю — ладно уж, признаюсь тебе в своих