Пророчество - Василий Горъ

Еще через пару минут я более-менее приспособился и в следующих шести палатках практически не напрягался: Орденцы отходили мирно, без лишних звуков и движений, давая мне возможность не торопиться… Зато в последней палатке мне пришлось попотеть: мало того, что в ней находились восемь человек, так из них семеро бодрствовали! И я обнажил мечи. Потом подумал, огляделся по сторонам, отошел шагов на десять в сторону, замурлыкал себе под нос какую-то нудную мелодию и, приволакивая ноги, поплелся в сторону интересующей меня палатки. Проходя мимо, я «зацепился» ногой за один из колышков, выбил его из земли, в результате чего край палатки обрушился на землю… Я икнул, ответил матом на мат тех, кого долбануло поперечным брусом, и приготовился встретить у входа делегацию по наказанию неловкого сослуживца. Первое же возмущенное тело, выбравшееся на звук моего голоса из многострадальной палатки, потеряло голову… Второе – тоже. С третьим и четвертым пришлось повозиться: порядком причастившиеся захваченным вином воины вывалились из нее одновременно. Но не избежали участи своих предыдущих соратников. Оставшихся четверых я зарубил приблизительно так же, всячески стараясь не дать им заорать…

Корчма «Копье и Щит» в предрассветной мгле смотрелась как череп жуткого потустороннего монстра: оба окна, когда-то обрамленные резными наличниками мастера Сэнса из Княжества Лурд, теперь чернели обожженными провалами; дверь висела на одной петле, тихонько поскрипывая на легком ветерке; правая стена здания, выходящая на Дворцовую площадь, подсвеченная пламенем от двух догорающих костров, казалась живой – по ней иногда словно пробегала дрожь от шевелений истерзанных, но пока живых женских тел… Сжав зубы, чтобы сдержать подступающие рыдания, я почти полз в тени Русалочьего фонтана, стараясь подобраться поближе к часовым, выставленным Орденом возле корчмы, но моя осторожность оказалась излишней: с ними успел разобраться Наставник. Заметив меня, он выглянул из тени соседнего здания и, вопросительно кивнув в сторону палаток с орденцами и получив не оставляющий сомнения жест, спокойно направился к распятым.

Хвостика среди них не оказалось. Еле живая, истекающая кровью, растерзанная, словно попавшая в лапы к каким-то зверям, тетя Лаура, придя в сознание после того, как мы с Мерионом сняли ее со стены, измученно показала пальцем в сторону дворца и заплакала. Наставник, глядя, как вздуваются и лопаются красные кровавые пузырьки у нее на губах, мрачно покачал головой – судя по всему, у нее было пробито легкое, а значит, шансов выжить практически не было… Кристина, мама Элли, выглядела немногим лучше: кровь на запястьях, пробитых железными клиньями, почти свернулась; немного кровоточили раны на бедрах, низ живота, но женщина была в сознании, и в ее глазах, наверное единственных среди всех тех, кто еще был в сознании, кроме отчаяния, я увидел надежду… Однако стоило нам снять ее со стены и положить на землю рядом с Лаурой, она, видимо прочитав что-то о судьбе своей дочери в моих глазах, закусила губу и беззвучно зарыдала…

Весь час Глухаря, до самого рассвета, мы с Мерионом на импровизированных носилках таскали женщин, которые еще могли выжить, в подвал полусгоревшей кузницы недалеко от северных ворот Аниора. Четыре изуродованных до неузнаваемости трупа и три тела тех, кому пришлось подарить легкую смерть, в том числе и тело Лауры, мы занесли в корчму. Потом обложили их хворостом, принесенным с заднего двора, и, присыпав углем, подожгли этот импровизированный погребальный костер. Еще четверть часа Пахаря я искал тех, на кого можно было бы оставить спасенных женщин, и наконец нашел: четыре пацана от восьми до двенадцати лет, прятавшиеся на чердаке одного из домов в квартале медников, избежавшие участи большинства горожан, согласились присмотреть за спасенными, и мы с Наставником, оставив их в подвале, от тени к тени побежали в сторону Южных Ворот дворца, чтобы попытаться проникнуть внутрь тогда, когда монахи, привлеченные пожаром на Дворцовой площади, отвлекутся от охраны противоположной части Дворцового комплекса…

Пройти ворота оказалось несложно – два часовых, порядком напричастившихся вина из дворцовых подвалов, даже не почувствовали момента, когда их души покинули распростертые у небольшого костра тела. А вот дальше путь оказался намного сложнее – на территории дворца расположилось самое крупное войсковое соединение, которое мне приходилось видеть за мою недолгую жизнь. Монахов было столько, что я даже засомневался в возможности не то что пробраться внутрь – просто доползти до стены. Кроме того, мне не хватало терпения: если бы не придерживающий меня Учитель, я сделал бы какую-нибудь глупость или попался бы на глаза какой-нибудь группе монахов, патрулирующих парк… А так мы, то и дело замирая в тени когда-то стриженных в шары, кубы и более сложные фигуры парковых кустов, пробирались к Малому входу во дворец.

Перед самым рассветом, – не в самое лучшее время для вылазок, которые должны закончиться возвращением обратно, мы наконец добрались до парадного крыльца и, почти пролетев по воздуху последние несколько шагов, нырнули в маленькое окошко под лестницей, как оказалось, ведущее в подсобку одной из десятка-другого кухонь, обслуживающих гостевые покои Южного крыла. На наше счастье, внутри, кроме стайки здоровенных откормленных крыс, даже не среагировавших на наше появление, никого не было… Поэтому мы смогли немного передохнуть и даже смыть кровь и землю с порядком поистрепавшейся одежды. Кстати, моя многострадальная рубашка, накинутая поверх кольчуги, чтобы скрыть металлический отблеск от часовых, превратилась во что-то подобное рыболовной сети, и мне пришлось ее сорвать – все равно во дворце ползать мы не собирались, а походить на рвань перед лицом врага мне как-то не очень хотелось. Мерион, немного подумав, последовал моему примеру и тоже скинул с себя коротко обрезанный перед вылазкой во дворец когда-то парадный плащ…

Для того чтобы выяснить судьбу Беаты и тех молодых девушек, которые избежали участи быть обесчещенными и распятыми, а были под охраной препровождены во дворец, мы, посовещавшись, решили захватить «языка». Вообще-то назвать «советом» процесс вдалбливания в мои горящие жаждой действия мозги приказов Учителя было трудно – ему приходилось повторять одно и то же раз по пять. До тех пор, пока я не понимал, что мне надо делать… Но, слава Создателю, терпения ему на это хватало…

…«Язык», даже два, нашлелся двумя этажами выше: подпоясанные желтыми поясами, что, по словам Мериона, означало четвертую степень посвящения, в рясах и с небольшими бочонками в руках, монахи неспешно брели по коридору куда-то по своим делам, и наше появление из-за пышной портьеры оказалось для них довольно неприятным сюрпризом. Кроме всего прочего, еще и очень болезненным: удары в затылок ребром ладони отправили любителей хорошего вина в состояние небытия, а их тела были тут же втянуты в небольшую комнатку для стражи около служебной лестницы. Комнатка имела несомненное преимущество перед остальными: во-первых, она закрывалась, во-вторых, толщина ее двери позволяла надеяться на то, что крики «опрашиваемых» вряд ли будут слышны в коридоре, и, в-третьих, она находилась в самом дальнем закутке Южного крыла, вдалеке от основных маршрутов патрулей…

Учитель оказался мастером и в науке допроса: не прошло и четверти часа, как первый монах заговорил. Еще бы – когда Наставник с явным безумием в глазах медленно начал срезать полоску кожи с его правого плеча, то, если бы не кляп, крик орденца услышали бы даже Самир и Боно на Лысой горе… Удостоверившись, что посеревший от боли монах готов к сотрудничеству, Мерион вытащил у него изо рта кляп и, приставив к горлу засапожный нож, поинтересовался судьбой Беаты и ее подруг по несчастью… Захлебываясь слезами и соплями, монах тут же выложил все, что знал: как оказалось, девять раз по девять молодых девиц, не познавших еще мужчину, должны были быть отправлены в столицу Ордена для услады самого Императора. Караван под надежной охраной должен был выйти из дворца на рассвете… А за занавешенным окном комнатенки на ясном, без единого облачка небе уже не осталось ни одной видимой звезды!!!