Младшая сестра Смерти - Елена Станиславская

Никто не смотрит в мою сторону, будто возникший из ниоткуда человек — привычное дело в здешних краях. Даже босой и в пижаме. Хотя постойте-ка… Разглядывая посетителей кабака, я совсем забываю о самой себе. Оказывается, на ногах у меня незнакомые туфли с пряжками, а футболка и шорты сменились бархатным платьем винного цвета. В таком наряде не стыдно показаться в приличном обществе. А вот для неприличного это, пожалуй, чересчур. «Там все приобретают тот вид, которого заслуживают», — сказал сатир, перед тем как мы отправились в Терновник. Значит, здесь я заслуживаю выглядеть как графиня. Ну что ж, прикольно. Надеюсь, местные не захотят меня раскулачить.

Я набираюсь храбрости и делаю шаг к стойке, чтобы расспросить барменшу, не пробегало ли мимо мохнато-рогатое существо.

Чьи-то пальцы стискивают запястье. Обернувшись, я вижу парня в длинном темном пальто. Он тащит меня к свободному столу и силком усаживает на колченогий табурет. От недоумения я даже не сопротивляюсь. Незнакомец плюхается напротив и, выудив из кармана спичечный коробок, зажигает свечу. Свет озаряет лицо, и я замечаю тонкие черты и ветвистый шрам на правой щеке. Парню можно дать лет двадцать. Если предположить, что все свои годы он жил насыщенно и беспечно.

— Кто ты такой? — шиплю я. — Ты знаешь, где сатир?

— Его больше нет. — Человек со шрамом взмахивает спичкой, гася ее, и кидает под стол. — Забудь об этом мешке с рогами и копытами. Ты его больше не увидишь.

— Что это значит? — Сердце забывает стучать: каким бы мерзким ни был рогатый, он все-таки мой друг.

— А что, будешь скучать? — Незнакомец поднимает брови.

— Кто ты такой?

Я никогда не видела человека со шрамом. Точно не видела — я бы запомнила. Но в лице, манерах и голосе что-то очень-очень знакомое.

У меня перехватывает дыхание.

— Ты… ты…

— Да, малыш, это я.

По наглой ухмылке я понимаю: это действительно он.

На стол грохается деревянная кружка, напоминающая бочонок. Через край выплескивается нечто густое, темное и шипящее. Похоже одновременно на грязь и кислоту. Я подтягиваю рукава платья, чтобы не вляпаться.

— Спасибо, Барб, дорогуша. — Сатир запрокидывает голову и сверкает улыбкой. — Ты не забыла, что я без ума от «Гремучего дятла»!

— Да как такое забудешь, Митенька. — Барменша подмигивает ему единственным глазом, а потом презрительно косится на меня. — Прости, куколка, но для таких, как ты, у меня ничего нет.

«А как же холера или дизентерия?» — подмывает спросить меня, но я лишь цежу в ответ:

— Нестрашно.

Когда циклопиха уходит, я накидываюсь на сатира с расспросами:

— Где твои рога? Куда мы попали? Почему она назвала тебя Митенькой?

Он отхлебывает из кружки и, издав протяжное «бр-р-р», заговаривает совсем о другом:

— Ну как я тебе? — Да еще назад откидывается, чтобы я могла получше его, мерзавца, разглядеть.

— Как разорившийся дворянин, грабящий обозы, — честно говорю я. — Так что мы тут де…

— Вот видишь, — перебивает сатир. — Я же говорил, что я очаровашка.

— Грабитель — это не комплимент.

— Еще какой комплимент, малыш! — Сатир снова прикладывается к кружке-бочонку и, кривясь, трясет гривой волос. — Уф-ф, ну и пойло. Скучал по нему.

— Значит, вот так ты выглядишь на самом деле. — Если по правде, я все еще не до конца верю собственным глазам. — И зовут тебя, эм-м, Митенька.

— Митенька только для друзей. Для тебя Дмитрий Гавриилович.

— Буду звать тебя как прежде, — отмахиваюсь я, стараясь не подать виду, что слова про друзей задели меня. — Ну и что дальше? Мы вошли в Терновник, не пора ли выходить?

— Уно моменто. Сейчас мы тут немножко посидим, потом Барб подаст знак, и мы отправимся наверх, в уютные номера…

— Ага, конечно. — Я закатываю глаза. — Этому не бывать.

— О чем ты?

— Ты опять ко мне клеишься. Это мерзко!

— Даже в мыслях не держал. — Сатир стряхивает с плеча невидимую соринку. — Поверь, если бы я клеился к тебе, ты бы не устояла. Это мой дар и мое проклятие: перед моей харизмой падет любая неприступная крепость.

— Это точно, — подтверждает Барб, проходя мимо с хлебной плошкой, наполненной супом.

Ох, надеюсь, циклопиха обойдется без подробностей. Если между ней и «Митенькой» что-то было, я не хочу этого знать. Ни-ког-да.

— Наверху нас будет ждать, так скажем, деловой партнер, — продолжает сатир. — Я оказал ему услугу, а он окажет ответную. Глазом не успеешь моргнуть, как мы вновь перенесемся в твою спальню и предадимся страстному…

— Вот! Опять! — Чувствую, как щеки пунцовеют от злости и неловкости.

— …страстному выполнению задания, — с ухмылкой заканчивает сатир. — О, Барб оголила татуировку на бедре. Это наш условный сигнал. Значит, партнер уже прибыл.

— Но в дверь никто не входил.

— А мы-то с тобой как сюда попали? — щурится сатир. — Не припомню, чтобы при нашем появлении звякал дверной колокольчик. Ну, еще пара минут — и пойдем. Пусть партнер немножко подождет, а то велика честь.

Не знаю почему, но я начинаю нервничать. Во рту пересыхает. Беру кружку сатира и делаю глоток, но тотчас сплевываю жижу обратно. Глаза лезут на лоб, а язык и небо, судя по ощущениям, покрываются волдырями. В голове крутится только одно: «Ауч-ауч-ауч». Распахнув рот, я машу руками, чтобы хоть немного остудить жар. Вроде помогает.

— Вижу, «Гремучий дятел» пришелся тебе по вкусу, — издевается сатир. — Кстати, коктейль назван так неспроста. Почему «гремучий», ты, наверное, уже догадалась. А вот почему «дятел», узнаешь через некоторое время, когда застучит в висках. Все, отчаливаем.

Мы встаем и идем к лестнице, но на полпути сатир притормаживает. Бросив на меня задумчивый взгляд, он шепчет:

— Что-то я засомневался, стоит ли брать тебя с собой. Может, подождешь тут?

Я еще раз оглядываю сброд, собравшийся в кабаке. Барб зычно приглашает всех поиграть в Вильгельма Телля. Понятия не имею, что это значит, но в руке у нее яблоко, а на стойке лежит арбалет. Публика почему-то с интересом поглядывает на меня. Или на стену, у которой я стою. Она вся покрыта маленькими отверстиями (возможно, от стрел) и засохшими темными потеками (это что, кровь?).

— Нет, я с тобой, — говорю я сатиру.

Мы поднимаемся по узкой скрипучей лестнице. Кое-где в ступенях недостает досок, и из дыр доносятся шебуршание и писк. Я не боюсь мышей или крыс, и все-таки не хотелось бы, чтобы одна из них сейчас выскочила наружу.