Некрасов в русской критике 1838-1848 гг. Творчество и репутация - Мария Юрьевна Данилевская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Один из наших водевилистов готовит водевиль, который должен произвесть большой эффект на сцене. Сюжет заимствован из замысловатого типа И. И. Панаева “Русский фельетонист”. Главное лицо пиесы чрезвычайно оригинально и хорошо очерчено. Это литературный скоморох, искатель приключений и доходов. Он перебегает от хозяина к хозяину, из журнала в журнал, в каждом меняет мнения, хвалит в одном тех, кого бранил в другом, и наоборот. <…> Он всеми силами таращится в люди. Кумир его – деньги. <…> Где у него не хватает силы к честному литературному бою, там он прибегает к клеветам, к намекам. За деньги пишет он статьи на кого угодно. <…> Наконец, герой водевиля попадает в компанию на акциях и в этой компании, между аферистами, вроде Присыпочки, торжествует, но во время дележа дивиденда приятели его обсчитывают и выгоняют» (XII-1, 9-10, 383).
В очерке И. И. Панаева, опубликованном в № 3 «Отечественных записок» за 1841 г., одним из прототипов героя был В. С. Межевич. Присыпочка – персонаж знаменитого водевиля Ф. А. Кони «Петербургские квартиры», в котором изображен Ф. В. Булгарин, в чьем издании печатался Межевич. В заметке Некрасова легко прочитывается и единство позиции в отношении ситуации в литературе и журналистике, и дань уважения к произведениям более опытных коллег по «своим» изданиям, и достаточно хлесткий ответ Межевичу, который в своей якобы хвалебной рецензии задел достоинство Ф. А. Кони. В известном смысле, в заметке анонимный фельетонист солидаризировался с названными им авторами во мнении о Межевиче, выказывая корпоративное единство.
Подлинное положение дел Некрасова на тот момент действительно несколько двойственно. Оно охарактеризовано им в письме к Кони:
«Не имея ничего верного, я метался из стороны в сторону, притом еще… Вы на меня смотрели как на работника, и я служил Вам как работник…» (XIV-1: 40).
Кони по-отечески, по-учительски принимал участие в Некрасове, о чем также сказано в письме поэта. Но в отношении трудоустройства Некрасов еще не имел твердой надежды стать его постоянным сотрудником. В письменном объяснении от 16 августа и 25 ноября Некрасов так описывает свое сотрудничество у Кони:
«В постоянные сотрудники я Вам не гожусь, а могу писать, когда вздумается, т. е., другими словами, отношения мои с Вашей газетой могут быть только такие, как и со всеми другими журналами; написав что-нибудь, я могу посылать в который мне угодно журнал, пожалуй и в “Л<итературную> г<азету>”» (XIV-1: 40).
В монографии Б. В. Мельгунова, напротив, говорится, что в 1841 г. Некрасов был в «Пантеоне» «ближайшим помощником редактора журнала»[273]; листаж его сочинений для печати в журнале определялся договором (XIV-1: 37). Но «по объему реальное участие Некрасова в “Литературной газете” 1841 года было гораздо более значительным, чем в “Пантеоне”»[274]. Таким образом, фактически Некрасов был деятельным сотрудником изданий Кони. При этом он оценивал свое положение в газете как непостоянное и до известной степени необязательное для Кони, что его беспокоило.
Отметим еще, что всего лишь через полтора года в книге Л. В. Бранта «Жизнь, как она есть» будет дана оценка ума и деятельности Кони и Некрасова и их отношений:
«Один из таких газетчиков – облизанный франтик, середнего роста, с глупенькою рожицей, которую хочет облагородить очками, не подозревая, что они так же идут к нему, как к корове седло, как пастуху тога. <…> Он так мелок, ничтожен, просто сказать – глуп, что не стоит даже осуждения. Некоторые из его собратий и сотрудников несколько поумнее его; но тем хуже для них, потому что умишко, направляемый во вред себе и другим, умишко полуобразованный, вертящийся около того, чего сам порядочно не понимает, ниже и несноснее невинной природной глупости»[275].
И хотя романы Бранта и личность их сочинителя были оценены современниками как графоманство не вполне адекватного человека, цитируемый фрагмент – описание «парижского» литературного вечера – был рассчитан на узнавание, и расчет оправдался[276]. Самая злая и гротескная карикатура преувеличивает реальные черты; кстати, об этом печатно напомнил читателю Белинский в статье, посвященной «Петербургским вершинам» Я. П. Буткова[277]: «Сама карикатура есть только преувеличение истины в смешном виде» (Белинский. IX: 356).
Следовательно, можно сделать вывод, что, пусть несколько позже анализируемого конфликта, с искажениями и преувеличениями, Брант отразил некоторые суждения, бывшие на слуху в литературных кругах, и в частности, суждение, что Некрасов умнее Кони.
Применительно к анализируемому эпизоду, речь идет не о том, насколько этот пассаж неэтичен (это самоочевидно), и не о том, насколько справедливой была оценка ума в этом сравнении Некрасова с человеком старше, образованнее и опытнее его. Речь о том, что эти суждения – даже на уровне слухов и сплетен – тоже часть литературной репутации Некрасова[278]. И, пусть в менее определенной и менее резкой форме, такая репутация и такая оценка ситуации, может быть, отчасти существовали уже в момент конфликта в 1841 г. и точно существовали позднее, а развитие любого конфликта имеет в виду возможную перспективу. Эта оценка, и тем более породившая ее причина, – так же, как лидерский склад характера Некрасова и его укрепляющаяся репутация, – противоречили статусным отношениям «работодатель – работник» и «учитель – ученик».
Некрасов, искавший возможность упрочить свое положение, возможно, заявил об успехах своих литературных трудов чрезмерно, с точки зрения редактора на «работника», – и тем более чрезмерно, с точки зрения «воспитателя» на «воспитанника». Спровоцированный авторецензиями Некрасова, Межевич заявил о его роли и значении, «передернув», преувеличив их до гротеска, выставив действительно полезного молодого сотрудника фактически хозяином положения, самовольно и безнаказанно заявляющим об этом в изданиях Кони, а себя – человеком, произнесшим вслух нечто очевидное. Его похвала неудачливому дебютанту-поэту, который в драматургии и журнальном деле «с первого шага далеко» превзошел своего учителя и работодателя, косвенно выражает пренебрежение к Кони и к уровню редактируемых им изданий, а чтобы увериться в своей правоте, Межевич завуалированно предлагает читателю обратиться к «Пантеону» и «Литературной газете».
Высказанное Кони и Белинским требование, чтобы Некрасов напечатал опровержение, лишь внешне сводилось к вопросу тайны псевдонима. В ответном открытом письме Некрасова «В редакцию “Литературной газеты”» (XIII-2: 6–7), написанном после многословных печатных объяснений Межевича с «Отечественными записками»[279], мы наблюдаем коррекцию с преуменьшением.
Опуская полемическую сторону открытого письма, адресованного Кони, рассмотрим автопортрет Некрасова, подписавшегося своим именем:
«Я <…> имею честь быть вашим сотрудником <…> Похвалы г. Л. Л. все то же, что