Убийство в состоянии аффекта - Фридрих Незнанский

– Спасибо. Как его зовут?

– Максим.

– Ну, – небрежно пожал плечами Турецкий, хотя внутри у него все подпрыгнуло, – я так и знал… Скорее всего, этот Максим перехватил инициативу у своего престарелого и высокопоставленного отца.

– Да ты что? – охнул Меркулов. – Саша, ты понимаешь, в какое дело мы втягиваемся? Когда ты встречаешься с подругой Лебедевой?

– Сегодня.

– Не тяни.

Ага! Как будто в характере «важняка» было тянуть!

Не успел Турецкий вернуться и засесть за свой стол, как позвонил оперативный сотрудник с квартиры Лебедевой. Задержали неизвестную женщину. Пыталась отпереть дверь Лебедевой своим ключом. Тетку временно задержали до выяснения, ждать приезда Турецкого или не ждать?

– Сейчас буду!

«Маршрут для водителя становится все привычнее, – машинально отметил Турецкий, – сегодня приехали раньше на десять минут».

Он позвонил у квартиры Лебедевой. Дежурный оперативник, взглянув в глазок, открыл дверь.

– Это ее приходящая домработница, – шепотом сообщил он Турецкому. – Утверждает, что не знала о самоубийстве хозяйки. Пришла, как обычно, к десяти убирать в квартире. Открыла дверь своим ключом, а тут я в прихожей стою. Увидела, подняла крик – думала, воры.

– Где она теперь?

– Плачет на кухне.

В кухне стоял сильный запах сердечных капель. Турецкий увидел домработницу – женщину лет шестидесяти с неизгладимой печатью школьной учительницы во всем облике. Турецкий ее разговорил, оказалось, что она преподавала химию.

Окончательно убедившись, что перед ней не грабители, а представители правоохранительных органов, домработница (звали ее Аэлита Петровна) первым долгом строгим голосом выяснила у Турецкого, в какой школе он учился, когда закончил, имя директора школы и преподавателя химии. Получив ответы на эти вопросы, Аэлита Петровна с достоинством кивнула и сообщила, что среди ее бывших учеников нет ни одного сотрудника Генпрокуратуры, но зато есть два кандидата наук и один гений, который сейчас проживает в Израиле, в Хайфе, где руководит супер-пупер-химической лабораторией. Возможно, он даже станет Нобелевским лауреатом. Своей школьной учительнице химии гений присылает ко дню рождения открытки с видами Мертвого моря и горы Кармель.

Турецкий направил мысль Аэлиты Петровны от горы Кармель к квартире на Рублево-Успенском шоссе.

– Давно вы работаете, вернее работали у Лебедевой?

– Три года, – краснея и почему-то начиная нервничать, призналась домработница.

– Как вы к ней устроились?

– Через знакомых. Я раньше давала уроки… С тех пор как вышла на пенсию… В одной семье, где меня хорошо знают…

Домработница занервничала так, что капельки пота покрыли ее лицо. Показания ее становились сбивчивыми и путаными. Турецкий не мог понять, в чем дело. Самые простые вопросы заставляли бывшую учительницу краснеть, запинаться и путаться в показаниях.

– Сколько раз в неделю вы приходите к Лебедевой?

– Четыре… Иногда меньше.

– Вы только у нее убираете?

– …

– Или ходите в другие семьи?

– …

– Сколько часов в день вы работали, когда приходили к Лебедевой?

– Часа четыре… Иногда больше… Если еще стирала… Иногда до вечера.

– Но иногда вы работали только четыре часа? С десяти, получается, до двух?

– Наверное.

– Сколько вам Лебедева платила?

Женщина сморщилась, словно собиралась заплакать.

– Полина Павловна мне не платила. Я просто помогала ей по хозяйству по дружбе, – вымученно произнесла она, краснея и пряча взгляд.

Турецкий уставился на домработницу как баран на новые ворота. Впервые он услышал о существовании домработниц-филантропок, и надо же – один экземпляр этого редчайшего вида сидит прямо перед ним!

– То есть как это не платила? Совсем?

Бывшая учительница опустила голову.

– Совсем.

Турецкий посмотрел на оперативника. Кивнул ему – выйдем-ка в коридор.

Они вышли и плотно прикрыли дверь кухни.

– Она не сумасшедшая? – прошептал оперативник.

– Да, такого быть не может… Подожди, я, кажется, понимаю. Постой пока здесь, в коридорчике.

Турецкий вернулся на кухню. Сел рядом с Аэлитой Петровной. Заговорил задушевным голосом:

– Не бойтесь, я не имею отношения к налоговой инспекции. Я прекрасно все понимаю. Пенсия у вас маленькая. Детям помогать нужно. Внуки небось есть?

Домработница мелко закивала головой, вытирая глаза платочком.

– А тут подвернулась такая работа, – продолжал Турецкий. – Вы уже в возрасте, а частные уроки отнимают много сил. А тут – никакой умственной нагрузки, пришел, пропылесосил, посуду в посудомоечной машине сполоснул… Хозяйка приятная, не кричит, не хамит, называет вас по имени-отчеству, в ваши дела нос не сует, так ведь было?

Домработница кивнула.

– Платила она вам щедро?

– Да, – прошептала Аэлита Петровна, краснея до корней седых волос. – Да, она была очень хорошей. А у меня двое взрослых детей. Сын без квартиры, живем двумя семьями в двух комнатах. Внучка просит: «Бабушка, конфетку принеси!»

Она расплакалась, громко высморкалась в клетчатый мужской платок.

– Я тридцать лет проработала в школе! Нас, учителей, можно сразу после выхода на пенсию сдавать в психушку. У меня невроз, память никудышная, бессонница, подагра… Не в моем возрасте таскаться по частным урокам. А домой приглашать учеников теснотища не позволяет.

– Понимаю, – подбодрил ее Турецкий.

– Полина Павловна мне платила триста долларов в месяц. Четыре дня в неделю я у нее работала. Готовить она мне не позволяла, я не умею таких блюд готовить, какие ей нравились. И стирала я только постельное белье. Поначалу мне было стыдно – вдруг кто узнает, что я, учительница, и хожу по людям полы мыть? Но кто, кто нас до этого довел! В Японии во время войны школьный учитель приравнивался к самураю и освобождался от воинской повинности. Стоит ли удивляться, что сейчас в Японии такой технический прогресс? А у нас… Кто придумал такую систему, что учитель – учитель! – на старости лет живет как нищий!

Глаза Аэлиты Петровны гневно сверкнули. Она выпрямилась, и вид у нее стал такой же грозный, как в те времена, когда, стуча указкой по таблице Менделеева, она отчитывала нерадивых учеников.

И так же, как нерадивый ученик, который не виноват, что родился бездарем в химии, но чувствует свою вину перед учительницей, Турецкий опустил глаза.