Демоны в раю - Дмитрий Липскеров

— И ты, — заулыбался Толик.

— И я…

Перед самым отъездом в столицу Валерий Рюмин на неделю исчез. Толик и Снегов искали друга, но их вдохновитель на путешествие в Москву канул бесследно.

— Струсил? — предположил Снегов.

— Кто? Вэл? — с презрением поглядел на Петьку сын корейского революционера.

— А где он тогда?

Толик в ответ тяжело вздохнул.

Валерий Рюмин отыскался неожиданно, когда жаркое солнце стояло в самом зените, а друзья, накупавшиеся в теплых водах Волги, обожравшиеся яблоками, дремали на кругом берегу.

— Дрыхнете, подонки?

Они узнали лишь его голос.

Оба вскочили на ноги и сквозь лучи летнего солнца во все глаза уставились на незнакомого человека с голосом Вэла.

— Что смотрите?.. Не узнаете?.. Это я! Это я — ваш друг!

На месте Вэла стоял коротко стриженный парень с чисто выбритым лицом, одетый по последнему слову моды — в расклешенные брюки и приталенный батник. Парень широко улыбнулся, сверкая белозубой улыбкой.

— Вэл, ты?.. — обалдел Снегов.

— А где твои зубы? — поинтересовался Толик. Даже его лицо-блин выражало подобие удивления.

— А где твои зубы? — вдруг тоже спросил Петька.

— Мои зубы на месте, — ответил новоиспеченный денди и улыбнулся, демонстрируя их — ровные, один к одному.

— А свои где? Железные?

— То были не мои, временные.

— А как же теперь арматуру перегрызать?

— А зачем ее перегрызать?

А еще Вэл показал новый паспорт, в графе национальности которого было четко прописано: русский.

— Не хочу поступать национальной единицей, а то в Кабарду распределят! Там нет работы!

— Значит, я один останусь национальной единицей, — заключил Толик Пак. — Вы, значит, русские, а я единица?

— Можно, конечно, написать в паспорте, что ты русский, урожденный города Костромы… Но глаза… Сам понимаешь… К тому же я действительно русский, просто жил в Кабарде. Прадеда еще моего сто лет назад царь на Кавказ сослал. Восстановил историческую справедливость!.. Ты тоже русским хочешь быть?

— И рожу твою плоскую, — добавил Снегов, — рожу твою плоскую выпуклой не сделать! И распределят тебя в Корею! В Южную! И будешь ты там собак немерено жрать!..

Когда до Толика Пака дошло, что распределить его профильно невозможно, что он навсегда останется в СССР сыном корейского революционера, а потому ему лучше оставаться национальной, но зарубежной национальной единицей, в его глазах-щелочках просияло…

Они по-прежнему были друзьями, а потому весь остаток дня провалялись на теплом волжском песке и каждый болтал что-то незначащее.

А потом Вал рассказал, как ему рвали железные зубы. Он смеялся, показывая, какими были клещи, и друзья смеялись в ответ, хотя во время стоматологических процедур кровь из его рта текла рекой, а молоденькая медсестра несколько раз падала в обморок.

— И что, ни разу не вскрикнул? — с подозрением вопрошал Снегов.

— Я — джигит!.. Нет, я — казак!!! Ха-ха!..

— Деньги где взял? — поинтересовался Пак.

— В поясе старых брюк были зашиты. Отцовы, для трудного случая…

— А где твой отец?..

На этот вопрос Вэл не ответил, зато вытащил из кармана конверт, в котором были сложены три билета на поезд плацкартой до Москвы.

— Когда? — спросил Петька.

— Завтра.

— И билеты на деньги отца?

— Ага…

Всю ночь до отъезда они гуляли. Да так гуляли, что в поезде чувствовали себя еле живыми. С трудом вспоминали, что выпили ящик портвейна…

— А я пять раз доехал, не вынимая, — сообщил Снегов заплетающимся языком.

— А я — десять! — сообщил Пак.

— А я — пятнадцать…

Москву они проспали… Поезд довез их до столицы Родины и, как руду, вкинул молодые души в плавильный котел Первопрестольной…

О чудо!.. Да! Да! Да!.. Нитку Чмок обнаружил порванной, и даже не в трусах, а на простыне! Как она туда попала!.. Змеей уползла!..

Начлагеря тотчас вызвал фельдшера Кискина.

— Может, перетерлась? — пытал.

— Десятый номер, — зевал фельдшер. — Рукавицы шьют…

— Что?

— Толщина нитки — десятый номер, — объяснил Кискин. — Ее даже руками порвать сложно, а вы — перетерлась! Говорил же — все у вас нормально. А я иду в отпуск летом! А сейчас спать…

Чмок был несказанно рад косвенному доказательству исцеления и впервые почти за месяц расслабился. Ему захотелось спать, так как ночь еще не закончилась, а потому начлагеря махнул на прощание Кискину рукой и, поскрипывая матрацем, захрапел…

Весь остаток ночи ему снилась она, вернее, ее смутное очертание, подсвеченное солнцем…

Второй раз Иван Чмок проснулся поздним утром, протяжно зевнул, разлепил глаза, похлопал ими, расставаясь с ночными образами, а когда во взоре прояснилось, ночная слеза просохла, то он явственно разглядел холмик, сооруженный из одеяла над собственным животом… Рука проворной ящерицей скользнула к телу и нашла его тотчас. Он был нерушимой Вавилонской башней, Александрийским столпом, ядерной боеголовкой СС-20!

Чмок хотел было троекратно прокричать «ура», что и сделал про себя. Еще с минуту полюбовавшись на явные признаки мужества, он использовал его для справления малой нужды. Потом он подумал про Кискина, что хрена лысого даст ему отпуск летом. Вообще не даст отпуска! Ишь, прохиндей!..

Так всегда случается с человеком. Про болезнь он помнит всегда, а про выздоровление забывает тотчас после того, как оно наступило…

Но Чмоку предстояло находиться в хорошем расположении духа всего два часа. За это время он со вкусом позавтракал и даже решил отправиться сегодня на работу…

Но не тут-то было! С начлагеря случилась метаморфоза. Он, выздоровевший телом, вдруг замучался душой, вспомнив, что влюблен. Да так сильно влюблен он, что рука с чайной ложечкой, наполненной медком, вдруг задрожала, как при Паркинсоне… На Чмока вдруг разом обрушились воспоминания всего произошедшего почти месяц назад…

— Ах! — вскричал начлагеря. — Ах!!!

Ложечка вывалилась из ослабевших пальцев и плюхнулась в чашку с чаем…

Он сидел на стуле, застыв памятником, с пурпурным от стыда лицом… Его опять потянуло к оружейному шкафу, но он даже с места не стронулся, зная твердо, что слаб, что ему предстоит с позором перед Ирэной проживать свою жизнь дальше!.. Но как?.. Представлений своих он вынести не мог. Душа рыдала вселенским стыдом… Он вспомнил про баклажан… О Боже!.. Она, идеал его мечтаний — все видела! Как его из стены выпиливали!..