Дальше - шум. Слушая XX век - Алекс Росс

Появление звукозаписи привело к тому, что исследователям уже не нужно было полагаться на бумагу для сохранения песен. Теперь ученые имели возможность делать записи и изучать их до тех пор, пока не достигали искомого результата. Звукозапись изменила сам принцип восприятия народной музыки, заставила задуматься о глубине культурных различий. Но, конечно, звукозапись сама и уничтожала эти различия, распространяя поп-музыку в ее американской версии как глобальный lingua franca[21].

Уроженец Австралии, путешествующий пианист и композитор Перси Грейнджер был одним из первых, кто воспользовался возможностями фонографа. Летом 1906 года Грейнджер с цилиндром Edison Bell отправился по маленьким английским городкам, очаровывая местных жителей непривычной обходительностью. Вернувшись домой, он много раз прослушал сделанные записи, замедляя скорость, чтобы уловить детали. Он обратил внимание на ноты между нотами – изменение основного тона, огрубление тембра, ускорение и замедление ритма. Затем он попытался скопировать этот свободный подход в собственных сочинениях. В 1908 году он услышал, как моряк из Девона поет матросскую песню Shallow Brown, и позже создал на ее основе симфоническое произведение для сопрано, хора и уникального камерного оркестра, в состав которого входили укулеле, гитары и мандолины. Этот ансамбль рисовал фантастический образ моря, пронзительный, как любой абзац “Моби Дика”. Тремоло струнных вспенены как прибой, деревянные духовые визжат как чайки, низко звучащие инструменты намекают на то, что в пучине таятся чудовища. Голос плывет высоко, прорываясь за границы тактов, и чувство становится все ощутимей: “Шэллоу Браун, ты собираешься покинуть меня…”[22]Каждый раз Джон Перринг, исполнение которого Грейнджер записал на цилиндре, поет песню по-новому, и оркестр сохраняет текстуру его голоса лучше, чем машина.

Оптимальный способ впитать культуру – родиться в ней. Три великих “реалиста” от музыки начала XX века – Яначек, Барток и Равель – родились в деревнях или удаленных от столиц городках: Хуквальды в Моравии, Надьсентмиклош в Венгрии и Сибур во французской части Страны басков. Хотя они учились в городах и оставались горожанами на протяжении большей части жизни, они всегда производили впечатление “нездешних”.

Отец Яначека работал кантором – школьным учителем музыки – в далекой деревушке Хуквальды. Как пишет Мирка Земанова в биографии Яначека, он был немногим образованнее тех крестьян, которых учил, его семья жила в одной из комнат сырого школьного здания. В возрасте 11 лет Леош получил стипендию хоровой школы в Брно, и родители были рады этой награде, потому что не могли прокормить всех детей. Он учился в Праге, Лейпциге и Вене, компенсируя скромное базовое образование жесточайшей трудовой дисциплиной. В 80-х годах XIX века он открыл в Брно органную школу, которая позже стала консерваторией, и начал пользоваться успехом у местной публики как композитор романтико-националистического направления.

Во время поездки на родину в 1885 году Яначек по-новому воспринял музыку деревни. Позже он писал: “Вульгарные движения, липкие от пота лица, улюлюканье, бешеная скрипичная музыка: все это запомнилось как картинка, приклеенная к прозрачному серому фону”. Подобно Ван Гогу, он бы рисовал крестьян такими, какими они были, а не одетыми для воскресной службы.

Когда Яначек начал собирать чешскую, моравскую и словацкую музыку, он не слушал сырой материал, который можно было бы “облагородить” в классических формах. Вместо этого он пытался облагородить самого себя. Он решил, что мелодия должна соответствовать тону и ритму обычной речи, иногда буквально. Яначек проводил исследования в кафе и других общественных местах, переводя в ноты разговоры, которые звучали вокруг. Например, когда студент говорит профессору: “Dobry vecer” (“Добрый вечер”), он использует нисходящую модель – за высокой нотой следуют три более низкие. Но когда тот же студент произносит то же приветствие, обращаясь к хорошенькой служанке, последняя нота была уже чуть выше других, обозначая фамильярное кокетство. Яначек полагал, что эти тонкие отличия смогут создать новый оперный натурализм, показать “все бытие с фотографической точностью”.

Яначеку, старшему из главных изобретателей начала XX века, почти исполнилось 50, когда в 1903 году он завершил свой первый шедевр, оперу “Енуфа”. Подобно “Пеллеасу” и “Саломее”, написанным в тот же период, на музыку был положен прозаический текст. Мелодии не только имитировали интонации разговорной речи, но и иллюстрировали характеристики каждого персонажа. Например, совершенно четкое музыкальное различие существует между Енуфой, рожденной вне брака деревенской девушкой, полной глуповатой невинности и чистоты, и Сторожихой, ее набожной мачехой, которая убивает ребенка Енуфы в попытке сохранить честь семьи. В начальной сцене второго акта Сторожиха поет обрывистыми, язвительными фразами, иногда перепрыгивая через большие интервалы, а порой застревая на одной ноте. Мелодии Енуфы, наоборот, куда проще и обворожительнее. Фоном для каждой индивидуальной характеристики являются повторяющиеся матрицы, которые воплощают то вращение мельничного колеса, то неизменность социальных кодов, то угрозы судьбы. Яркие гармонии иногда приводят в замешательство громыхающими басами и сверкающим сопрано.

“Енуфа”, кажется, неминуемо должна закончиться трагически. Ребенок героини найден мертвым под речным льдом, односельчане ополчаются на нее и жаждут мести. Тогда Сторожиха признается в содеянном, и крестьяне обращают гнев на нее. Енуфа остается одна с кузеном Лацей, который трепетно любит ее еще с тех пор, как она мечтала о свадьбе с никчемным Штевой. Время останавливается на великолепное мгновение, оркестр купается в простейшем до-мажорном созвучии. Затем сквозь пульсирующие, тяжело дышащие аккорды скрипки и сопрано начинают новую мелодию вокруг си-бемоля. За длинной нотой следует быстрая фигурация, подобно птице в полете размахивающая крыльями, скользя, опускаясь и снова паря. Это – любовная покорность Енуфы, она позволяет Лаце увести себя от окружающего уродства. Октавой ниже появляется новая тема. Это Лаца отвечает: “Ради тебя я способен перенести значительно более серьезные испытания. Что нам мир, когда мы есть друг у друга?” Темы певцов в дуэте повторяют друг друга, эти мелодии сливаются, и опера заканчивается тональным сиянием.

Яначек, как и Малер, говорил о необходимости слушать музыку природы. Работая над кантатой “Амарус”, он писал: “Бесчисленные ноты всех октав звенят у меня в ушах, их голоса подобны маленьким несмелым телеграфным колокольчикам”. Эти звуки были связаны с миром яростных эмоций, трудной любви мужчины и женщины на пороге ужасного преступления. Неудивительно, что слушатели Вены и других европейских столиц были потрясены “Енуфой”, когда опера в 1918 году наконец пересекла чешскую границу. После опустошения, принесенного войной, Яначек дал волю надежде.

Как и у Яначека, отец Бартока был сельским учителем, знакомившим венгерскую деревню с передовыми фермерскими методами. Он умер молодым, и мать Бартока содержала семью, давая уроки фортепиано в венгерских городках. Робкий и болезненный ребенок, Бела нашел убежище в музыке еще до того, как начал разговаривать. К четырем годам он мог одним пальцем сыграть сорок народных песен.