Солнце на моих ногах - Дельфина Бертолон

Погодите-ка… А где же Марго?

Маленькая купила себе платье по случаю, платье из белого крепона с расшитой золотом кромкой в тон к босоножкам. Поставив клетку на землю, она приветствует священника, снимает свою стеганую рукавицу-прихватку и пожимает ему руку. Заметив крысу, тот делает странное лицо – не говоря уж о могильщиках, которые, похоже, совершенно ошарашены.

– Вы хотите что-нибудь сказать?

– Нет, спасибо.

Она не предполагала, что Большая может умереть. Странно, но это никогда не приходило ей в голову. Она все прикидывала, что сестра скажет на ее собственных похоронах, но ни секунды не думала, что случится наоборот. Однако вот: в Саду Воспоминаний «кусочки меня» падают в усталую траву, испаряются горстями в утреннем ветре. Марго рассеивается, черные блестки на могилах, убийца и жертва, оплодотворившие землю-мать. Крыса шебуршит и скребется, Маленькая пинает клетку ногой

– Тс-с. Прояви чуточку уважения.

Натянув на руку варежку-прихватку, она тащит свою ношу, свою обузу. При каждом ее шаге тварь взбрыкивает, словно проявляя недовольство.

– Уймись, Марго. Я еще добрая, не прибила тебя.

Она оставляет ее у порога зоомагазина на набережной Сены.

Она ощущает землю под своими босоножками, чувствует, как ноги несут ее, как сокращаются мышцы бедер при подъемах, чувствует себя такой легкой, что боится взлететь – и ее эфирное платье тут почти ни при чем.

Касаясь кончиками пальцев уличных фонарей, скамеек, лавандовых клумб, наполняющих благоуханием вселенную посреди площади, она идет по своему кварталу, словно оказалась тут впервые. Каждый квадратный сантиметр кажется ей новым и необычайным, солнце на ее ногах сверкает миллиардами самородков, на серости тротуаров образуются световые колодцы. Здесь тоже все оживает…

Быть может, я могла бы пустить корни, теперь, когда я уже не пристегнута наручниками к своей сестре, как к батарее отопления?

Она не считала себя способной на привязанность.

Терпеливо пережидая энный красный свет на энном переходе круглой площади, она протягивает руку к стенке коробки, проверяя, не стало ли стекло жидким, не разбежится ли по нему от прикосновения ее пальца маленькая круговая волна, как по луже.

Но вдруг – молодой человек, словно все дороги могут вести только к нему. Она в ужасе, ищет, где бы спрятаться, но некуда, парень проходит на зеленый свет, а она застывает как вкопанная на своем краю тротуара, ноги дрожат. Пытается успокоиться, твердит себе, как заклинание: «В любом случае я невидима», остальные вокруг нее переходят, дисциплинированные, будто автоматы. Она смотрит на спину изящного животного, которое держит сигарету узловатыми пальцами своего раздвоенного копыта. Цвет снова становится красным, потом зеленым, красным, зеленым, целая вечность в трех световых кружках. И ей бы так хотелось перейти! Пересечь черту! Хлопнуть его по плечу, чтобы он обернулся наконец и посмотрел прямо на нее, «Эй, привет, это я, я существую», но она не двигается, каменеет на асфальте, в который вросли ее ноги. Очевидность поражает ее, как вернувшийся бумеранг: Большой здесь уже нет.

Никакой Большой / Никакой Маленькой.

На другой стороне улицы молодой человек давит окурок резиновой подошвой сине-зеленого кеда, замечает ее, машет рукой. Она пытается пошевелиться, но ее тело слишком отяжелело, кнопки «Солютрисина» на полной скорости жмет гигантский палец, где-то – где? – и к тому же чей палец? Но вот кусочки соединяются, флюиды застывают, он идет ей навстречу, она не знает, что делать, и вот, как по волшебству, жирафьи ноги начинают нести ее, она разворачивается, пересекает другие полосы, другие переходы, бежит через мир в обратную от него сторону…

…но рука хватает ее за плечо и вынуждает обернуться.

– Привет.

Это ее первое соприкосновение с человеческим существом с тех пор, как умерла мать: она удивляется, почувствовав тепло кожи, коснувшейся ее собственной, ладонь молодого человека на своем обнаженном плече.

– Красивое платье! На свадьбе была?

Она чуть не лишается чувств, но он убирает свою руку, словно понял – если только не ее холод обжег ему пальцы.

– Я тебя уже не первый день ищу, куда ты пропала? Слушай, я хочу извиниться за тот вечер… Но твоя сестра… Она и в самом деле с приветом!

Нельзя же бросать ее в мир живых вот так, врасплох, нельзя, он не может…

– Ладно. Давай начнем сначала. Тебя как зовут? Меня Тим. Ну, вообще-то Тимоте́.

Она чувствует, что бледнеет, вся ее кровь высосана невидимым катетером. Потому что она знает: он вошел. Я это знаю, он вошел и видит меня. Я начинаю плакать, ничего не могу с собой поделать, меня закоротило, точно. Тим смотрит на меня, и этот взгляд мучителен, словно я родилась от этого взгляда, кровь, ободранная плоть, появление на свет, куда подевалась моя коробка, где она, черт побери? Я никто, я не могу существовать, не могу родиться, нет, только не снова!

Она убегает, бежит, как не бегала со времени той фатальной игры в «вышибалы», бежит, и бормотание возобновляется: «Я никто, я никто, я никто…» Она бежит в обратную сторону, через огни круглой площади, через белые полосы, растянувшиеся до бесконечности, словно рельсы из бинтов. Чуть дальше, обессилев, она оборачивается: его больше нет. Нигде. Останавливается в слезах перед своим кафе. Сердце бешено колотится, ее тошнит.

Подходит официантка, морщит лоб, вытягивает стул из-за стола.

– Что случилось?

Я сажусь.

– С тобой точно все будет в порядке?

Я слабо соглашаюсь. Официантка бросает на меня озабоченный взгляд, потом идет взять заказ у парочки рядом: те пьют много пива, и их кружки уже пусты, так что они проявляют нетерпение. Мои сдвинутые под столом колени стучат друг о друга, так-так-так; я их скрещиваю. Наполняю легкие воздухом, выдыхаю, опять наполняю, выдыхаю.

Официантка возвращается, улыбается мне – сообщнически и по-матерински ласково.

– Любовные страдания? Я видела тебя с парнем, там…

Она протягивает мне стакан воды.

– Ни один тип не стоит того, чтобы так изводить себя… Уж я-то знаю, о чем говорю!

Я по привычке качаю ногой, пытаюсь постучать по стенкам стеклянной коробки, но натыкаюсь лишь на пустоту. Как такое возможно? Я вытягиваю обе ноги, сначала левую, потом правую, параллельно. Сидя в шатком равновесии на стуле кафе, стараюсь удерживать их горизонтально. Прохожие смотрят на меня как на чокнутую… но какая разница? Они смотрят на меня – вот что необычайно!

Я продолжаю концентрироваться на золоте своих босоножек, которые отодвигают горизонт до бесконечности.

Когда я возвращаюсь к себе домой, огромная глухая стена дома напротив отражает солнце, словно рефлектор; день заливает комнату и прорубает окна там, где их нет.