Историки железного века - Александр Владимирович Гордон

учебников или учебных пособий по новой истории. Поэтому, несмотря на дискуссионность, а в отдельных случаях и необоснованность некоторых оценок или обобщений, учебный курс, подготовленный и прочитанный Яковом Михайловичем Захером, несомненно имел, в общем, значительную научную и учебно-методическую ценность»[300].

По материалам преподавательской деятельности[301] Захер выпускает конспект лекций «История Великой французской революции», а затем под тем же названием неоднократно переиздававшееся учебное пособие с хрестоматией (1923). Стремясь познакомить советского читателя с источниками, он выпускает и более солидную публикацию переводных материалов по истории революции, оставившую заметный след в вузовском образовании 20–30-х годов[302]. В 1924 г. выходит в свет лекционный курс с документами по истории Великобритании конца XVIII – начала ХIХ века[303] (за 1924–1928 гг. четыре издания!), а затем и по революции 1848 г. в Германии (1927).

Писал Я.М. легко, выделяясь хорошим литературным стилем и квалифицированной работой с источниками, удовлетворяя потребность в историческом образовании нарождавшейся советской интеллигенции. Одновременно с «Жаком Ру» вышли популярные брошюры о Сен-Жюсте (1922) и Робеспьере (1925), а также о Тюрго (1919)[304].

Брошюра о Тюрго привлекла недавно внимание псковского историка В.С. Антипова как одна из первых попыток в отечественной историографии дать марксистский анализ реформам просвещённого абсолютизма. Типичная для ранней советской историографии социологизация (стремление раскрыть «классовую физиономию» Тюрго) сочеталась с отчетливой преемственностью с подходом Кареева, видевшего в реформах Тюрго последнюю попытку предотвратить революционный взрыв во Франции[305]. Продолжением стала статья 1924 г.[306].

Кроме новой истории Запада, Я.М. интересовала внешняя политика России. Предыстория Первой мировой войны оставалась злободневной в советское время, и статьи Захера по проблеме проливов, основанные на изучении источников (включая архив МИД), продолжали выходить с 1923 по 1928 год[307]. Именно работа по внешней политике была опубликована в сборнике, который посвятили Карееву его ученики и друзья[308]. И когда Я.М. испрашивал зарубежную командировку, он, кроме хранилищ документов по «массовой истории Французской революции», указал для своих изысканий «Архив Великой войны в Париже и Архив министерства иностранных дел в Берлине»[309].

Творчество Я.М. отчетливо делится на три периода: 1920-е, 1930–1938 и 1956–1963 гг. Первый удар властей по нему пришелся на год Великого перелома, ознаменовавшийся, как рапортовали, «наступлением на всех фронтах». Одним из «фронтов» стала Наука. «Академическое дело» только на первых порах и на первый взгляд было направлено против ученых «старой», императорской Академии. Утверждая в обществе культуру партийности с жесткой идеологической дисциплиной и принципом единомыслия, репрессии неминуемо должны были затронуть всех, кто стремился к творчеству, к духовной свободе[310].

Не теоретические расхождения, а поворот «генеральной линии» партийных верхов обусловил отчуждение école russe от советской историографии. В «вегетарианские» (по определению А.А. Ахматовой) времена НЭПа, когда школьники могли читать воспоминания Керенского, Деникина, Краснова, «Дневник» Суворина, переписку Николая II с женой[311], «академики» и советско-марксистская школа пребывали в фазисе сосуществования, несмотря на политическую гегемонию второй.

Известную интеграцию исторической науки в СССР на плюралистической основе зафиксировал юбилейный сборник статей историков-марксистов к 10-летию Октября. Очерк В.П. Волгина о новейшей литературе по новой истории Запада очень близок по духу открытости цитированному очерку Кареева. Очерк начинался с работ последнего, школа его характеризовалась как «главный центр» изучения истории Французской революции и предреволюционной Франции в России, отмечался «ценный вклад» трехтомного труда ученого по революционной историографии. Наконец, работы Попова-Ленского и Захера («9 термидора») оценивались как «приближение к историческому материализму» учеников Кареева. «Гораздо скуднее» оказался по оценке одного из руководителей Комакадемии вклад в изучение революции «старой марксистской исторической школы» МГУ (т. е. его самого и другого лидера историков-марксистов Лукина)[312].

Яркий пример тесного взаимодействия являла собой Российская ассоциация научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН). В состав РАНИОН вошел созданный Наркомпросом еще в 1921 г. при факультетах общественных наук в Москве и Петрограде Институт истории. С 1922 г. Захер стал его сотрудником, а в 1927 г. – ученым секретарем.

В Институте работали крупные ученые «старой школы», директором был Д.М. Петрушевский, председателями профильных секций в Ленинграде стали А.Е. Пресняков и Е.В. Тарле. Александр Евгеньевич был назначен директором ленинградского отделения. Заодно в руководство входили историки-партийцы, ученики Покровского Г.С. Зайдель и А.М. Панкратова. Захер пользовался уважением обеих сторон, о чем и свидетельствует его избрание научным коллективом на пост ученого секретаря. То был звездный час для молодого ученого. Сыграли свою роль не только научные достижения Я.М., но, возможно, еще больше – широта натуры, взглядов, мировоззренческая открытость.

Захер был признанным, в том числе центральной партийной прессой[313], историком-марксистом, членом Общества историков-марксистов, докладчиком на всесоюзной конференции историков-марксистов зимой 1928–1929 г. Между тем Захер воспринял учение Маркса в духе российской (Плеханов) и международной социал-демократии, классиков II Интернационала, в первую очередь Жореса, труд которого «Социалистическая история Французской революции» явился основой первоначальной трактовки «бешеных».

Одновременно на раннее творчество ученого повлиял Кропоткин. Под его прямым влиянием, начинались исследования Захера о «бешеных», которые я бы назвал высшим достижением довоенной советской историографии в изучении городских движений. Отправлялся же Захер от более широкой темы секционного движения, вынесенной из семинара Кареева (который, в свою очередь, обратился к изучению секций тоже под влиянием труда Кропоткина).

Волгин был прав, корректно отметив «приближение к историческому материализму». Его коллеги по Комакадемии были менее снисходительны. Старосельский прямо обвинил Захера в заимствовании марксистской терминологии без углубления в суть учения. По ряду вопросов полемизировал с Захером Фридлянд. Главный упрек – недостаток классового подхода. Ученики Кареева, «ставшие недавно марксистами»[314], заявлял Фридлянд, не изжили присущую последнему точку зрения на переворот 9 термидора как борьбу за власть робеспьеристов и термидорианцев. Тогда как, по Фридлянду, следовало говорить о столкновении буржуазной и мелкобуржуазной программ.

В связи с этим персонально доставалось Захеру за акцентирование внутриполитических и социальных противоречий внутри якобинского блока. «Так, в своей книжке “9 термидора” Я. Захер уверяет нас, что “балансирование” Робеспьера между “левыми” и “правыми” привело “к полному внутреннему перерождению монтаньярской партии”. Итак, о “теории перерождения” говорит Я. Захер»[315]. Поскольку «теория перерождения» уже была к тому времени скомпрометирована борьбой с оппозицией, товарищеская критика оборачивалась политическим обвинением.

Вина Захера, с точки зрения Фридлянда, усугублялась тем, что тот недооценивал демократический характер якобинской диктатуры: «Я. Захер убежден, что отход народных масс от революции был неизбежен, а буржуазия могла обойтись без 9 термидора»[316]. Эту критику повторили в редакции «Мысли» при прохождении второго издания монографии о «бешеных» через 30 лет. Захер был приверженцем точки зрения о буржуазной природе якобинской диктатуры и ограниченности ее демократизма.