Счастливая смерть - Альбер Камю

– Да, – отозвался Мерсо, не переставая курить, забравшись глубоко в кресло и глядя в потолок. – Но я не уверен, что любые благие намерения столь непродуктивны. Они просто-напросто неразумны. В любом случае единственный опыт, который представляет для меня интерес, тот, результаты которого соответствуют моим ожиданиям.

– Да, судьба по мерке человека, – улыбнулся Бернар.

– Судьба человека, – продолжал Патрис, – всегда увлекательна, коль скоро он обручается с нею со всею страстью. А кое для кого увлекательная судьба – это всегда судьба по его мерке.

– Согласен, – отвечал Бернар. Он с усилием поднялся и какое-то время вглядывался в ночь, повернувшись спиной к хозяину дома. – Вы и я – единственные в этом краю одиночки. Ваша жена и ваши гостьи не в счет. Мне ясно, что это несерьезно. И все же, мне кажется, вы больше любите жизнь, чем я. – Он обернулся к своему собеседнику. – Потому как для меня любить жизнь – не означает купаться в море. Для меня это означает жить так, чтобы захватывало дух. Тут годится все – женщины, приключения, разные страны. Это прежде всего означает действовать, преодолевать сопротивление. Так, чтобы тебя обжигало, чтобы испытывать восторг. Словом, я хочу сказать… Поймите меня. – Он как будто был сконфужен тем, что разговорился. – Я слишком люблю жизнь, чтобы удовольствоваться одной природой.

Бернар принялся сворачивать свой стетоскоп.

– В общем, вы идеалист, – проговорил хозяин дома.

У Мерсо было такое чувство, что в эту минуту, которая длится от рождения до смерти, решается вся его судьба.

– Дело в том, видите ли, – с некоторой грустью сказал гость, – противоположностью идеалиста часто выступает человек, лишенный любви.

– Не верьте этому, – ответил Мерсо, протянув ему руку.

Бернар долго жал ее.

– Так, как вы, – улыбнулся он, – думают только люди, живущие большим отчаянием или большой надеждой.

– Может быть, и тем, и другим.

– Я вас за язык не тяну!

– Я знаю, – серьезно сказал Патрис.

Но когда Бернар был уже на пороге, он позвал его, поддавшись неосознанному порыву.

– Да? – спросил доктор, обернувшись.

– Вы способны презирать кого-нибудь?

– Думаю, да.

– В каких случаях?

– Все очень просто, мне кажется, – подумав, ответил гость. – В том случае, когда человеком двигала корысть, страсть к наживе.

– И в самом деле просто, – согласился Мерсо, – доброго вечера, Бернар.

– Всего доброго.

Оставшись один, Патрис задумался. В той точке, до какой он дошел, презрение другого человека оставляло его равнодушным. Но он ощущал в Бернаре глубокие отзвуки, которые сближали его с ним. Ему казалось невыносимым, чтобы одна его часть осуждала другую. Был ли его поступок корыстным? Он усвоил тогда главную безнравственную истину, что деньги – один из наиболее надежных и быстрых способов обрести достоинство. Тогда же удалось ему избавиться и от горечи, которая охватывает всякую добродетельную от природы душу, когда она начинает постигать, сколько несправедливого и подлого заложено как в основании, так и в процветании иной удавшейся судьбы. То омерзительное и возмутительное проклятие, лежащее в основе утверждения, что бедные заканчивают в нищете начатую в нищете жизнь, он отбросил, сражаясь за деньги с помощью денег, с ненавистью с помощью ненависти. Из этой битвы зверя со зверем порой ангел являл свой лик, весь в ореоле крыльев и славы, ликующий под теплым морским дыханием. Так вышло, что он ни в чем не признался Бернару, а значит, отныне содеянному им предстояло остаться тайным.

На следующий день к пяти часам пополудни дети, как он их называл, уехали. Стоя на подножке автобуса, Катрин обернулась к морю со словами:

– До свиданья, пляж.

Минуту спустя три улыбающиеся мордашки взирали на Мерсо сквозь задние стекла, желтый автобус, подобный большому золотому жуку, исчез из виду. Погода стояла ясная, но было что-то гнетущее в небесах. В сердце Патриса рядом с чувством освобождения присутствовала грусть. Только сегодня его одиночество становилось реальностью, потому что только сегодня он ощущал себя неотделимым от него. И оттого, что он смирился с ним, осознал себя полным хозяином своих грядущих дней, Мерсо преисполнился меланхолии, сопряженной с величием любого рода.

Вместо того чтобы пойти по дороге, он вернулся к себе тропинкой, идущей среди рожковых деревьев и олив у подножия горы и выводящей на задворки его дома. По пути он раздавил несколько маслин, и тогда только заметил, что тропинка усеяна черными плодами и оттого стала пятнистой. В конце лета над всем Алжиром витает аромат любви, источаемый рожковым деревом, а вечерами или после дождя земля словно отдыхает после того, как отдалась солнцу, вобрав в свое чрево семя с запахом горького миндаля. Целыми днями огромные деревья источали этот тяжелый, удушливый аромат. С наступлением вечера на тропе можно было услышать протяжный вздох предающейся отдыху земли, и аромат становился невесомым, едва уловимым для обоняния – такое же ощущение испытываешь, выйдя с любовницей на улицу в свет уличных фонарей после удушающих послеполуденных часов, когда она смотрит посреди толпы на тебя, прижавшись к тебе плечом.

Дыша этими запахами, давя пахучие плоды, Мерсо понял, что лето подходит к концу. На пороге была зима. Он, как и плоды, созрел, чтобы встретить ее. С тропинки не было видно моря, но можно было заметить легкую красноватую дымку, окутывающую вершину горы и предвещающую наступление вечера. Пятна света на затененной листвой тропе меркли. Мерсо жадно втянул в себя горький аромат, который праздновал этим вечером свою помолвку с землей. Подобно приливу накатывал на него этот вечер, опускающийся на мир, на тропу между оливковыми и мастиковыми деревьями, на виноградники и красную землю вблизи тихо плещущихся волн моря. Столько вечеров, подобных этому, уже было вобрано им в себя, как обещание счастья, что ощущать как счастье и этот вечер означало измерить путь, который он прошел от надежды к победе. Он принимал это зеленое небо и эту влажную от любовного соития землю с той же дрожью страсти и желания, которые объяли его, когда он убивал Загрея, и тогда, и сейчас его сердце не знало злобы.

В январе зацвели миндальные деревья. В марте грушевые, персиковые и яблоневые. Месяц спустя переполнились, а затем вернулись к обычному состоянию источники воды. В начале мая провели первый сенокос, в последние майские дни сняли урожай овса и ячменя. Стали наливаться абрикосы. В июне в пору жатвы начали созревать ранние сорта груши. Родники пересыхали, становилось все жарче. Но кровь земли, иссякая в одном месте, брала свое в другом – зацвел хлопчатник, виноград накапливал сахар. Случился суховей, высушивший землю, повсюду вспыхнули пожары. А потом как-то разом год повернуло в другую сторону. Второпях завершился сезон сбора винограда. Ливневые дожди с сентября по октябрь умыли землю. А вместе с дождями, едва закончились летние труды, началась посевная, источники вновь наполнились и разразились потоками воды. Под конец года озимые на иных полях уже проросли, на прочих еще только заканчивались подготовительные работы к посеву. Чуть позже миндальные деревья снова накрылись белыми шапками под ледяным голубым небом. Новый год на земле и небе шел своим чередом. Был посеян табак, обработаны серой виноградники, привиты деревья. В том же месяце поспела мушмула. И снова сенокосная страда, жатва и летние труды. На макушке года крупные, сочные, липнущие к пальцам плоды украшали столы: фиги, персики и груши, которые жадно поедались в перерывах во время молотьбы. А как пришло время собирать урожай винограда, небо затянуло тучами. С севера потянулись черные молчаливые стаи скворцов и дроздов. Для них маслины были уже в самый раз. После того, как птицы улетели, маслины собрали. Во второй раз проросли зерна пшеницы. Огромные облака, также пришедшие с севера, прошли над морем и землей, пригладили морскую поверхность и оставили ее ровной и прозрачной, как стекло, под хрустальным небом. В течение нескольких дней по вечерам вдали вспыхивали зарницы. На землю пали первые заморозки.