Есенин - Виталий Безруков

— Если бы вы, Сергей Александрович, были более образованны, то вы бы знали, как опасно играть словом «народ». Был такой писатель Кукольник, о котором, я убежден, вы и не слышали. Так вот, ему тоже мнилось, что он знаменитость, признанная народом. А оказалось: «Пу-у-у-к», — сделал он звук губами. Многие засмеялись, а молодые поэты, внимательно следившие за их пикировкой, зааплодировали.

— Не боись, Боря! О Кукольнике я знаю не меньше тебя. Но я знаю также и то, что наши потомки будут говорить: «Пастернак? Поэт? Не знаем, а вот траву пастернак знаем и любим». Это касается и вас, и вашей поэзии.

— Браво, Учитель! — заржал Приблудный. — Трава ты, Пастернак. Полынь горькая!

— А что касается молодых советских талантов, упомянутых вами, — Есенин поглядел на придвинувшихся поближе молодых поэтов, — этих, что ли? Безыменский, Уткин… кто там еще?.. Они гвардия бездарностей, которая копытит на ниве русской словесности и потрясает при каждом удобном случае своим евре…

Кусиков опять предостерегающе дернул Есенина за рукав, но тот досадливо дернулся и продолжил:

— Своим… еврейским происхождением. Это банда! Другого слова для них нет. Спаянная и наглая, как в человеческом, так и в литературном поведении… Так и передайте им! Вон они окружили! А ты!.. Ты! Пастернак!!! — Есенин сжал кулаки. — Так Пастернаком и проживешь!

Последние слова показались Пастернаку обиднее всего. Он тоже вскочил.

— А ты не бронзовей!.. Сергей… Александрович, потому что ты не Александр Сергеевич! — крикнул он визгливо и кинул в Есенина скомканный носовой платок, которым вытирал свои вспотевшие ладони.

Этот нелепый театральный жест развеселил Есенина.

— Я так понимаю, ты меня на дуэль вызываешь, Пастернак? — сказал он, оглядывая всех, как бы призывая в свидетели. — Хорошо! Дуэль — это красиво! Я принимаю вызов! Хотя я не Александр Сергеевич.

— Какая дуэль? Ты чего? — растерялся Пастернак.

— Давай на кулаках… Выйдем вон во двор и честно… один на один. Дуэль! Что, обосрался?

Как всегда и везде, толпа, насытившись хлебом, требует зрелищ. Так и теперь, в кафе, публика, с любопытством наблюдавшая скандал, стала подначивать:

— Ура! Дуэль! Дуэль! Пушкин и Дантес! На кулаках! Гениально! Браво. Есенин — Пушкин, Пастернак — Дантес. Трус! Трус! Трус!

— Хорошо! Пошли! — согласился Пастернак. — Ты думаешь, я драться не умею, — храбрился он, пробираясь за Есениным к черному ходу во двор, — но надо и секундантов взять, раз дуэль, а не драка!

— А на хрена нам свидетели? — остановился Есенин. — Хочешь, чтобы завтра в газетах напечатали: «Есенин в пьяном виде избил Пастернака»? Ладно, черт с тобой, бери секундантов… только двоих.

— Что же вы Есенина одного отпускаете? — прошептала на ухо Приблудному одна из девиц.

— Я с тобой, Учитель! — спохватился Приблудный, но Есенин остановил его:

— Спасибо! Не надо, Иван! Я один! Да мне не привыкать. — И, сдвинув шапку на затылок, скрылся в коридоре.

— Если что, я здесь! — крикнул Приблудный ему вслед и, увидев, как человек пять приспешников Пастернака направились во двор, преградил им дорогу.

— Куда, курвы! Учитель сказал: только два секунданта… Значит, два! А остальные — вали! А то я в гражданскую с Буденным воевал, враз башки поотшибаю!..

Двое молодых поэтов осторожно протиснулись мимо него, остальные ретировались.

— Сандро! Ты последи, чтобы никто туда не совался! А я пойду с улицы, гляну на всякий случай. — Он накинул шинель и, допив свой стакан, двинулся к выходу.

Взяв гитару, Кусиков сел на стул, загородив спиной коридор, куда ушли дуэлянты, и, нервно перебирая струны, что-то запел. Девицы подсели к нему.

— Вы не бойтесь, товарищ Сандро. Мы вам поможем, если что. Мы за Есенина всем глаза выцарапаем!

Двор, куда выходил черный ход кафе «Домино», был весь завален снегом. Бушевавшая еще час назад метель утихла. Небо очистилось, тусклая лампочка едва освещала небольшое пространство у подъезда.

Есенин вышел, с трудом распахнув дверь, и остановился, оглядываясь по сторонам.

Постояв, прислушиваясь какое-то мгновение, он решительно направился к ближайшем сугробу и со всего маху упал в него навзничь.

«Так, наверное, и Пушкин у Черной речки», — подумалось ему.

Есенин лежал на снежной перине, глядя на небо, окрашенное багрянцем заходящего солнца. В памяти всплыли стихи другого великого дуэлянта:

Над Москвой великой, златоглавою,

Над стеной кремлевской белокаменной…

Заря алая подымается…

Уж зачем ты, алая заря, просыпалася?

На какой ты радости разыгралася?

— Что ты там бормочешь, лапотник рязанский? — услышал Есенин. Он поглядел в сторону подъезда. В дверях стоял Пастернак с двумя секундантами. — Богу молишься? — съехидничал Пастернак.

Есенин встал и, шапкой отряхивая с себя снег, направился им навстречу:

Как сходилися, собиралися

Удалые бойцы московские…

…на кулачный бой.

Разгуляться для праздника, потешиться, —

звонко читал Есенин лермонтовские строчки, расшвыривая ногами снег в разные стороны.

— Чё встали, господа? Секунданты херовы! Это ваше дело — место для дуэли готовить!

Молодые поэты бросились так же, как Есенин, ногами расчищать середину двора. Когда площадка была готова, Безыменский и Уткин, те, о ком так нелестно отозвался Есенин, встали по сторонам.

— И ты, конечно, Калашников, «молодой купец, удалой боец»? — подхватил Пастернак лермонтовскую тему, все еще не веря в серьезность «дуэли», надеясь, что здесь, на морозе, Есенин остынет и все обратит в шутку.

Но Есенин снял пальто, шапку, бросил их рядом в сугроб и вышел в центр утоптанной площадки. Поглядев на секундантов, которые окружили его справа и слева, он не торопясь вынул пачку «Сафо» и, закурив, вызывающе выпустил в сторону противника струю дыма, презрительно, через зубы, сплюнул.

— Что ждем, Киррибеевич? — спросил Есенин, нарочно грассируя.

Пастернак снял пальто, отдал его услужливо подскочившему Безыменскому и нерешительно шагнул к Есенину.

— Как драться будем, Степан свет Парамонович? Серьезно? До крови? Так и быть, обещаюсь для праздника. Отпущу живого с покаянием! — храбрился он.

Сделав несколько приседаний и помахав руками, он стал скакать вокруг Есенина, как боксер на ринге. А Есенин стоял, попыхивая зажатой в зубах папиросой, широко расставив ноги и засунув руки в карманы брюк и только, набычившись, следил за Пастернаком и секундантами, словно предчувствуя, что бой будет не «один на один».