Иностранец ее Величества - Андрей Остальский

Но все же этот «АН right!» как-то меня поначалу смутил. Изложил я свои сомнения другу Дэвиду: дескать, какой же, к дьяволу, «порядок», как же может быть «все нормально», если жизни твоей единственной тебя вот-вот лишить собираются? Да еще столь позорным, жутким и, как ни крути, болезненным образом? Как не стыдно палачу такие глупости человеку говорить в последнюю его минуту, в смертный час? И казнимый — чего это он вдруг взял и успокоился от таких дурацких слов? Может, он того, умственно не совсем полноценный был?

«Да нет, — поморщился Дэвид, — не обязательно. Хотя некоторый… э-э… как бы выразиться… скажем, не переизбыток интеллекта, конечно, помогает: и во многих жизненных ситуациях и тем более перед лицом жестокой казни. И, наоборот, слишком развитое воображение — оно, как известно, не способствует. Не облегчает — ни жизни, ни смерти».

Может, и пострадать-то придется самую малость, ерунду какую-нибудь, не больше, чем в кресле у иного дантиста… А потом хлоп, свет выключат, будто заснешь, и всего-то делов. А воображение разойдется перед этим, нарисует невозможные адские ужасы. Никто же не расскажет, что и как при этом на самом деле бывает…

Но это все не принципиально. Потому что для любого нормального англичанина правильно, вовремя сказанные чудесные слова «It's all right!» — это как бальзам на душу. С раннего детства и родители, и любимая тетушка, и воспитатели в школе, и священник тебя обязательно так вдохновляли и ободряли. И страх сразу уходил: чего же бояться-то, если оллрайт?

Если вы заплачете посредине улицы или, например, упадете на землю, то к вам непременно подойдет англичанин или англичанка и негромко, чтобы не привлекать ничьего внимания, спросит: «Are you all right?» Дескать, все ли у вас в порядке?

И если вы ответите положительно или хотя бы кивнете, сразу же тактично оставит в покое и поспешит по своим делам. Даже если вы истекаете кровью и слегка подвываете.

Потому что неприкосновенность частной жизни — это очень важно. Так же, как «жесткая верхняя губа», то есть физический стоицизм. Человек имеет право беспрепятственно страдать и даже погибать, это его частный выбор. Вполне возможно, что бедняге стыдно показать, что он нуждается в посторонней помощи. В таком случае зачем же его конфузить.

Видимо, именно из-за этого качества англичане и позволяют местному государственному здравоохранению так с собой обращаться — ни в одной другой стране подобного терпеть не стали бы. Я и сам уже проникся этой философией и ничуть не возмущаюсь, когда получаю предписание, например, ждать элементарной процедуры месяц-другой.

«Но ведь болит, доктор!» — не удержишься и шепнешь врачу, пока никто не слышит. «Ну так принимайте парацетамол. Или нурофен, — скажет тот, — итс олл райт!»

Вот и на ужасы финансового кризиса тоже реагируем мы хладнокровно.

Дэвид как раз в Сити работает. И совершенно виду не подает, что его хоть что-нибудь беспокоит. И даже слегка раздражается, если его начинаешь припирать к стенке разговорами о крахе.

— Подумаешь, — говорит он, — ну переживем как-нибудь пару неприятных лет. Потом-то все вернется на круги своя: капитализм есть капитализм, его не истребишь.

— А ты уверен, что только пару? — спрашиваю. — Может, больше? Посмотри на динамику.

— Ну, хорошо, пусть даже пять лет будет плохо. А потом все равно обязательно станет хорошо.

— А может, не пять, а десять?

— Ну и десять. Да хоть пятнадцать. It's all right!

Хотел я тут ему сказать: знаешь, десять или пятнадцать лучших лет жизни выкинуть — это совсем не олл-райт… Но промолчал, надо приличия соблюдать.

Тем более что Дэвид стал мне рассказывать, как мужественно и хладнокровно ведут себя попавшие под сокращение, оставшиеся без работы брокеры, банкиры, риелторы. Как улыбались, вынося пожитки в картонных коробках, сотрудники лондонского филиала «Лиман Бразерс», которые пришли с утра на работу, а глядь, работы-то и нет…

— А как же те фотографии в газетах, где люди плачут, обнимаются горестно и прочее? — спрашиваю.

— А это все ерунда, нездоровый сенсационализм. Раскопали пару нетипичных случаев.

То есть я так его понял, что это еще одно исключение из правил и национального характера — склонность бульварной прессы к истерическим преувеличениям.

Очередное испытание для англичанина — начитаться такого вот, насмотреться, наслушаться, а потом выйти на улицу и приветливо говорить с соседом о погоде, а на вопрос, как дела, отвечать неизменно: файн, отлично дела. Кто-то из местных острословов придумал такую метафору про реакцию британцев на финансовый кризис: вполне рационально ухватиться за кактус, если потерял равновесие и если под рукой не окажется никаких других опор.

Вот так и стоим, держимся за кактус и улыбаемся.

It's all right!

Если обогнуть церковь святой Энсвиты и святой Марии с правой стороны, пройти через старинное кладбище, затем повернуть снова направо и идти вдоль смотрящих на море нарядных белых домов, в одном из которых жил Чарльз Диккенс (он написал здесь «Крошку Доррит»), можно выйти на променад Лиз. Это гордость Фолкстона, его парадная «верхняя» набережная — одна из самых элегантных в Южной Англии, а может быть, и во всей Европе. На протяжении двух с лишним километров вьется она над морем, в хорошую погоду с нее невооруженным глазом видна Франция, а вечером набережную подкрашивают таинственным бледно-абрикосовым цветом изящные, под старину, фонари. Можно спуститься на пляж на гидравлическом лифте викторианских времен (настоящем!) с забавными красными деревянными вагончиками. Пляж плавно переходит затем в дивный Коастэл-парк — приморский парк с великолепной детской площадкой посредине.

В конце XIX и начале XX века эта часть Фолкстона служила летним прибежищем для тогдашнего принца Уэльского, почти шестьдесят лет ждавшего своей очереди на престол и взошедшего наконец на трон, после кончины своей матушки королевы Виктории, под именем Эдуарда VII. Долгое время он считался официальным рекордсменом по ожиданию, пока нынешний принц Уэльский Чарльз не превзошел его.

У принцев Уэльских с XIV века есть свой двор, который содержится за счет доходов от герцогства Корнуольского. Эдуард обитал в Фолкстоне с многочисленной свитой и прислугой в огромном красивом доме-дворце темно-красного кирпича, названном «Гранд». Рядом с ним стоит его близнец — красавец, нареченный без особого воображения «Метрополем».

В «Гранде» в наши дни располагается апарт-отель, в который со всей Англии съезжается народ. Неделя стоит не очень дорого, но бронировать надо заранее — место популярное. Мои российские гости выразили ощущение от его посещения: атмосфера вечного праздника, вот что подкупает. На нижнем этаже «Гранда» находится ресторан с огромными окнами, из которых открывается потрясающий вид на нарядную набережную и море. Если продвинуться в глубь здания, то, поднявшись на пару ступенек, попадаешь на ресепшн с баром: здесь наслаждение посидеть зимой перед большим камином, глядя на открытое пламя. А еще этажом ниже, практически в подвале, располагается другой тихий красивый бар с дверями, открывающимися в сад. Он называется «Кеппелз».