Корней Чуковский - Ирина Лукьянова

Чуковский не мог не солидаризироваться с евреями – он и сам сызмальства был отверженным, а борцы за общественную нравственность, гонители незаконных детей и жидо-борцы сливались для него в одну самодовольную, ханжескую рожу. Таков у него инспектор Прошка, таков отец его Онегина – да мало ли их было таких, равнодушно-бездарных, агрессивных, безмысленных! Еврейские погромы случались в Одессе регулярно (вспомним, как мама в «Серебряном гербе» прятала еврейку от погромщиков в кадушке), а к началу XX века ситуация стала совсем уж взрывоопасной. Несомненно, Чуковский принимал живое участие в обсуждении еврейского вопроса – не мог же он не обсуждать больную проблему с близким другом Жаботинским, который был судьей со стороны Чуковского на упомянутом товарищеском суде и свидетелем на его свадьбе. В 1905 году Жаботинский под впечатлением от зверского погрома в Кишиневе занимался организацией еврейского отряда самообороны. Занимался не зря: погром в Одессе случился осенью того же года.

О дружбе с Жаботинским Чуковский молчал до 60-х годов: до тех пор близкое знакомство с фактическим основателем Израиля было смертельно опасным. Свидетельствуют о том показания, выбитые сотрудниками НКВД из Бабеля в 1939 году: «Из антисоветских моих встреч в Париже я должен упомянуть о свидании с Жаботинским, руководителем фашистского крыла сионистской партии. Свидание это состоялось на квартире моего друга детства, известного сиониста Иосифа Фишера».

Еврейские погромы не могли не зацепить Чуковского – и не потому, что в нем текла еврейская кровь, что он был женат на крещеной еврейке, дружен с будущим сионистом, что одесская интеллигентская среда, в которой он вращался, была почти полностью еврейской. Дело не в голосе крови или сердечной привязанности, не в чувстве «наших бьют» – точно так же возмущало и мучило российских граждан разной национальности и вероисповедания недавнее дело Дрейфуса и более позднее дело Бейлиса, и «мултанское дело», где в ритуальном убийстве обвиняли не евреев, а вотяков-удмуртов. И отнюдь не голос крови заставлял украинца Короленко взяться за их защиту – скорее зов совести и одинаковое во все времена чувство «не могу молчать». А Чуковским, пожалуй, еще двигало острое осознание несправедливости ситуации, когда государственная машина принудительно отрывает целый народ от его корней.

Однако едва ли правильно будет изображать Чуковского пламенным борцом за еврейское культурное самосознание. Переводы сонета Р. Гернетта «Песни Сиона» и стихов Лонгфелло «Сандалфон», опубликованные в «Еврейской жизни» в 1904 году; одна статья в 1904-м (упомянутые «Случайные заметки») и две в 1908-м (обе под заглавием «Евреи и русская литература», первая, упомянутая выше, вызвала бурную дискуссию в печати) плюс работа над книгой генерала Паттерсона о Еврейском легионе (еврейское подразделение, воевавшее в Первой мировой на стороне англичан и созданное тем же Жаботинским) – это почти все, что он сделал в этой области. В центре его внимания всегда оставалась русская литература.

Подходит к концу 1904 год. Воздух сгущается, брожение все сильнее – министр внутренних дел Святополк-Мирский в докладе императору пишет, что обстановка в стране «катастрофическая». Грядет революция, которой Чуковский, конечно, сочувствует – просто потому, что он всегда на стороне обиженных и всегда за справедливость; потому, что сам он – крестьянский сын, пария, что с гимназических лет он ненавидит существующий строй. Однако серьезно заниматься революционной работой он не может, это не его стихия, он попросту ничего в этом не понимает. Но смотреть на происходящее спокойно, ничего не делая, он тоже не в силах. Он пытается понять, что может сделать, – и пока только смотрит и думает. Характерно его полное молчание в печати с 4 декабря по 20 января – период забастовок, царского указа, Кровавого воскресенья и следующей за ним волны митингов, забастовок и ответных репрессий. Но расстрел демонстрации 9 января и годы спустя не давал ему покоя: Лидия Корнеевна упоминает в «Памяти детства», как взволнованно он рассказывал о событиях этого дня своим детям, рисовал им план: вот здесь шли рабочие, вот тут уже ждали их вооруженные и готовые стрелять солдаты… Значит ли это, что в январе 1905 года он снова был в Петербурге? Едва ли. Скорее долго думал, впитывая рассказы о трагических событиях, пытался понять, что произошло в день, когда государство стало стрелять в своих безоружных граждан.

Тем не менее ему надо как-то кормить семью, что-то писать и публиковать – причем публиковать в условиях жесткой цензуры. В полном соответствии с теорией бесцельности Чуковский продолжает писать книжные рецензии: Каутский, Андреев, Минский… Самое злободневное, пожалуй, – рецензия на книгу В. Водовозова «Всеобщее избирательное право на Западе». Основная масса статей – о литературе: рассказы Андреева, Куприн, Толстой, Чехов, Юшкевич… Он ссорится и мирится с женой, много работает, читает, ходит к друзьям. В городе идут разговоры о готовящихся погромах, о том, что в ожидании всеобщей забастовки хлеба негде купить…

Все чаще он думает, что надо ехать в Петербург, обсуждает это решение со знакомыми – и уезжает-таки туда в марте 1905 года. Оттуда шлет в Одессу «Заметки читателя» – Арцыбашев, Андреев, Дорошевич, Чехов, Минский… Пишет жене восторженные письма, полные впечатлений об увиденном и прочитанном. В середине марта Мария Борисовна приехала в Петербург, и молодые супруги провели две идиллические недели: ходили в театры, в гости к литераторам, в Эрмитаж, в музей Александра III. «Словом, отдохнула моя девочка, – радуется К. И. в дневнике. – Она поздоровела, повеселела, пополнела – выспалась, поела всласть, пива выпила. Мы только 2 раза поссорились».

Его письма жене в это время полны планов и надежд: «Деньги, ты знаешь, они у нас будут, будут непременно, стоит только работать. Будут деньги, чуть только мы переедем в Питер, устроимся здесь – лучше, удобнее, самостоятельнее. Я летом буду читать, заниматься философией, как когда-то, а то я слишком кинулся в область художественных восприятий». Мы еще молоды, убеждает он ее, у нас еще все впереди.

Наконец, в Петербурге нашлась постоянная работа – Чуковский стал корреспондентом газеты «Театральная Россия» и теперь почти в каждом номере публикует отчеты о прочитанных книгах и просмотренных спектаклях. В столице кипит революция: возводятся баррикады, бурлят митинги, скачут казаки с нагайками; у всех еще свежи в памяти январские воспоминания. Есть Чуковскому по-прежнему нечего, в кармане ни гроша, вообще он здорово напоминает д'Артаньяна на парижских улицах: так же молод, худ, вспыльчив и беден… Параллель можно продолжить: этот темпераментный брюнет со специфическим южным акцентом так же любопытен, так же хочет все видеть, во всем участвовать – наверное, и прославиться он тоже не прочь. Разве что этот д'Артаньян уже отец семейства, никаких рекомендательных писем не имеет и надеется только на собственное бойкое перо – журналистский эквивалент шпаги. Но даже не за славой и деньгами он едет в столицу, а за возможностью реализовать себя, быть в гуще событий – и литературных, и политических.

Весной 1905 года в его дневнике рядом с обычными лирическими и переводными стихами появляется нечто темпераментно-революционное: