Слишком поздно - Алан Александр Милн

Иногда отправление правосудия происходило еще более беспристрастно. Если затянувшийся перерыв со времени последнего «проступка» наводил скуку, вызывали «всех, кто разговаривал в библиотеке». Младшекурсникам не разрешалось разговаривать в библиотеке, точно так же как пожилым джентльменам не разрешается храпеть в клубной читальне, и точно так же избежать нарушений не в их власти. По обычаю, вину за всех брали на себя четверо добровольцев. Какой-нибудь крепкий второкурсник, утешающий себя мыслью, что на подобных традициях держится империя; другой, подсчитавший, что так и так скоро его очередь; первокурсник, начитавшийся школьных рассказов и мечтающий любой ценой завоевать уважение товарищей; и еще одного прихватили в последнюю минуту, поскольку он слишком громко объяснял, что по вторникам библиотеку не посещает. Итак, четверо входят, и трое выходят пока дожидаться, гадая, кто из палачей им достанется, и надеясь, что не Паркинсон. Вскоре все четверо снова встретятся в молельне, причем тот, кому достался Паркинсон, будет заметно тише остальных, зато потом значительно более красноречив в своих рассказах.

Подобная практика не вызывала у меня тогда, как не вызывает и теперь, никакого энтузиазма. С другой стороны, она не пробуждает во мне и праведного гнева. Не думаю, что все это причиняло особый вред как наказуемому, так и осуществляющему наказание. Сейчас мне кажется, что хуже всего была не столько боль, сколько постоянный страх боли. Вечером, возвращаясь из столовой через крытую галерею в колледж, каждый помнил, что с минуты на минуту хлопнет дверь и вызовут нарушителя, и единственная гарантия, что тебя не поколотят — если тебя уже колотили на этой неделе. Сознание собственной невиновности тут ничего не значит. По-моему, печально, если нормальную детскую радость жизни по чьему-то произволу омрачает подобная тень.

Недавно я разговаривал с человеком, кому в большой мере обязана доброй славой школа Икс. Он сказал: «Кажется, ваш мальчик учится в Стоу? Правда, что новички там чувствуют себя хорошо?» Некий оттенок в тоне вопроса меня смутил, и я ответил, чуть ли не извиняясь, что так оно и есть. «В Икс их жизнь не безоблачна», — ответил он. Я поначалу вновь его не понял, думая, что он считает это одним из достоинств своей замечательной школы. Оказалось — нет, он в самом деле старался понять, в чем секрет благополучия новичков в Стоу. Между тем наиболее вероятная причина бросалась в глаза: в Стоу (как, я полагаю, в любой хорошей современной школе) правила поведения разумно обоснованы, а не диктуются давними традициями. Запреты здесь те же, что в родном доме и в начальной школе, все привычно и знакомо. Сердце новичка не сжимается от ужаса, когда он внезапно замечает, что подвернул правую брючину вместо левой. Его не сковывает на каждом шагу насквозь искусственный кодекс ученической жизни. Я уверен, что это правильно. Процесс взросления и без того труден, совершенно незачем загромождать его надуманными сложностями.

6

Ванн в колледже не было; довольно и того, что здание построил великий Кристофер Рен. Нельзя требовать все и сразу! Может, в соборе Святого Павла тоже нет ванн. Не было в колледже и горячей воды; зато в каждой крохотной спаленке (их называли «домами») имелась неглубокая жестяная лоханка, в который можно было поплескаться по утрам. Других возможностей для мытья первокурсникам не предоставляли. После футбольного матча, как следует извозившись в грязи, мы должны были за четверть часа кое-как ополоснуться холодной водой и переодеться в крахмальную белую рубашку с итонским воротничком и белым галстуком-бабочкой. У того, чья очередь кричать «Резерфорд идет!», времени оставалось на пять минут меньше. Можно себе представить, насколько белыми были галстуки и как аккуратно их завязывали. В тех редких случаях, когда мы с Кеном проводили выходные у кого-нибудь из друзей, гостеприимная хозяйка дома (предупрежденная нашей матушкой) первым делом отводила нас в ванную и оставляла отмокать. Мы отмокали, главным образом из вежливости и в благодарность за предстоящее угощение. Сами мы не чувствовали особой потребности мыться. Мальчишки легко переносят грязь в больших количествах. На счастье, к тому времени, как мы подросли и начали обращать на такие вещи внимание, в колледж провели горячую воду. Ванн по-прежнему не было, зато появился божественно горячий душ (если хочется горячей воды, и холодный, если хочется холодной). А сейчас есть и ванны — старинные школы идут в ногу со временем. В наши дни аргумент — мол, Уоррен Гастингс обходился без ванны (а посмотрите-ка на него) — уже не имеет веса.

Как мы увидим, жизнь в колледже была трудной, но вполне здоровой. За семь лет я ни разу не пропустил уроки по болезни. В целом мы были счастливы — насколько могут быть счастливы мальчишки в школе. Школьное счастье — понятие относительное. В новой школе может быть лучше, чем в предыдущей, или в этом триместре лучше, чем в прошлом. Хотя порой я просыпался по утрам с мыслью: «Ура, новый день пришел!». Наверное, это было на третьем курсе, когда учебные заботы уже позади. Меня перевели в специальный математический класс и позволили учиться или бездельничать, как мне вздумается. Помню, я только что обрел себя в футболе, так что, если быть точным, просыпаясь по утрам я говорил себе: «Ура, сегодня я играю в футбол!» Для старшекурсника, любящего спорт и не слишком заинтересованного в учебе, да еще и с деньгами в кармане (своими или отцовскими), колледж был практически дом родной.

Насчет учебы я точно не беспокоился. Принятое в двенадцать лет решение не рваться к отличиям по математике сэкономило мне бездну тревог и забот, ибо в Вестминстере в те времена обучение было ориентировано исключительно на гуманитарные дисциплины. В подобной атмосфере увлеченный математик не мог дышать свободно. Юный Ньютон сидел в уголке классной комнаты, пока все прочие ее обитатели бились над общими знаменателями или «Началами» Евклида, и лишь когда общий шум на минуту стихал при виде ужасного изображения равностороннего треугольника на доске, учитель мог подойти к одинокому бунтарю и спросить: «Ну, Ньютон, как успехи?»

По приятной традиции, сложившейся, как водится, еще при королеве Елизавете, достойнешим ученикам Вестминстерской школы на Страстной неделе выдавали денежную награду. Состояла она из одного серебряного пенни, серебряной монетки в два пенса, серебряной монетки в три пенса и серебряной монетки в четыре пенса. Эти монетки, по одной за раз, получали отличившиеся за определенный промежуток времени ученики, каждый в своем классе. Определить успехи старших учеников по математике было довольно сложно. Скажем, на уроках алгебры мы с Кеном занимались неопределенными уравнениями, в то время как мальчик за соседней партой учил теорию вероятностей, а полдюжины других не продвинулись дальше бинома. Кто-то мог изучать теорию по учебнику Холла и Найта, пока другие самостоятельно решали задачи. Тем не менее в конце урока все должны были представить отчет о своей работе, и эти сведения записывались в журнал. Мальчики, осваивающие бином Ньютона, могли отличиться количеством решенных задач, но как привести к общему знаменателю их «шесть, сэр» и наши с Кеном «две и работа с учебником»? Я-то не жаловался, поскольку при любой системе подсчета выходил первым, но по отношению к Кену получалось несправедливо — ведь он трудился не меньше меня. И вот однажды мы договорились, что за этот триместр награду получит он. Когда я говорил: «Две и работа с учебником», — он говорил: «Три и работа с учебником». Когда я говорил: «Шесть», — он говорил: «Семь». Бесполезно — я все равно получил первое место. Заработав полный комплект наградных пенни, я попросил выдать их трехпенсовиками. Эти монетки ничем не отличались от обычных, ими можно было делиться и на равных тратить их в кондитерской Саттса.