Дети разлуки - Васкин Берберян

– Мы должны сделать шестнадцать пар обуви до конца смены, – объявлял он со своим гортанным акцентом, характерным для ереванского диалекта, к которому Сероп так и не привык.

– Какой размер? – часто спрашивал ответственный за поставку кожи.

– Тридцать восьмой женский, – отвечал Раффик.

– Не получится, у нас мало кожи и коричневой лайки.

– Ты уже сообщил об этой нехватке в центр?

– Месяц назад, товарищ.

– Но мы не можем не выполнить план, – повышал голос Раффик, при этом лицо его краснело от одной только мысли, что план не будет выполнен.

– Даже не знаю, как быть, товарищ.

Раффик поворачивался к окну, будто решение проблемы было написано где-то в небе.

– Будем делать детскую обувь, сделаем тридцать второй и тридцать третий размер. На них материала должно хватить, – предлагал он тогда.

– Не забывайте, что последний раз, когда мы изменили размеры без предупреждения, нам было поставлено на вид, – протестовал снабженец.

– Но мы можем улучшить раскрой, уменьшив отходы материала, – однажды утром вмешался Сероп, став свидетелем одного из подобных споров, которые никогда не заканчивались практическим решением. – Нужно просто переделать шаблоны. Мы так расточительно используем кожу и лайку! – не сдержался он.

Раффик окинул его холодным взглядом.

– Тебя никто не спрашивает, приятель, – сказал он с презрением.

Сероп научился благородному искусству башмачника у отца, Торос-ага, самого известного башмачника в Адапазары, в Турции. У него была самая красивая обувная лавка в центре города с элегантными витринами. На деревянной вывеске было написано: «Алтин Чичек» – «Золотой Цветок». Торос-ага шил обувь прямо в лавке, это были настоящие произведения искусства. Выполнив заказы, в свободное время он шил просто красивые туфли разных размеров и разных цветов, расставлял их на витрине на пурпурном бархатном покрывале, располагая модели разных оттенков с большим вкусом и чувством меры. Часто он выходил из лавки, прятался за ближайшим деревом и некоторое время наблюдал, какой эффект вызывали его работы у прохожих. Если никто не останавливался, Торос-ага возвращался в лавку и расставлял товар по-другому в надежде сделать его более привлекательным, чем раньше.

– Торос-ага, да ты художник, твои туфли так же прекрасны, как розы, – воскликнула однажды Эсме-ханум, жена одного богатея. – И более того, – добавила она, примеряя пасум на позолоченном каблучке, – они даже мягче павлиньих перьев.

Сероп, который наблюдал за сценой, стоя за прилавком, покраснел от гордости. Похвала отцу от турецкой женщины означала высокое признание его искусства.

Сероп начал помогать отцу еще ребенком. По вечерам, после школы, он приходил в лавку, приносил отцу немного фруктов и сыра и оставался там, наблюдая, как шьется обувь. Вскоре он стал подмастерьем, и отец обращался с ним как со взрослым, требуя от него максимального внимания и дисциплинированности.

– Всему этому я научился за долгие годы тяжелого труда, сын мой, – повторял он. – Так что можешь считать, что тебе повезло. Слушай внимательно и запоминай, потому что придет время, когда настанет твоя очередь делать всю работу!

Серопу хотелось плакать от одной только мысли, что однажды отец умрет, и он наклонялся к прилавку, делая вид, что ищет что-то, чтобы не заметен был влажный блеск его глаз. Под прилавком он вдыхал аромат кожи и немецкого клея, от которого кружилась голова, потом снова выныривал наружу и смотрел, как Торос-ага работает. Его умелые руки растягивали и резали, склеивали и били молоточком, сшивали и натягивали подкладку. Как по волшебству из ничего возникала туфля: кусочек кожи, жменя гвоздиков, несколько капель клея. По завершении работы был еще один ритуал, который Сероп очень любил. Торос-ага ставил туфлю на ладонь и нежно поглаживал ее, как отец гладит только что родившегося ребенка.

– Ты должен любить свою работу, любовь движет всем в мире, тянет, как на буксире.

Сероп не до конца понимал эти слова, но все равно внимательно слушал.

– Любовь и уважение. Уважение к природе, к бедным животным, которых приносят в жертву, чтобы заполучить их кожу. Ведь без них ничего этого не было бы. – Торос-ага заглядывал в глаза сыну: – Анадин ме, ты меня понял? – Спрашивал он по-турецки, будто хотел подчеркнуть важность разговора, и садился курить свой наргиле. – А самое главное, экономь. Расточительство – это грех, за который Бог наказывает, – заканчивал он, подкручивая черные усы.

– Нет, ну это ж надо, как он с тобой обошелся-то вчера? Этот Раффик – червь, мнит себя бог знает кем, только потому что у него влиятельные друзья.

Сероп осмотрелся с опаской. Они были одни в цехе.

– Это говеная страна, – комментировал Ампо.

У Серопа перехватило дыхание.

– Жду не дождусь, когда же вернусь в Америку. Воздух свободы!

Ампо подвинул табуретку поближе к Серопу и зашептал ему на ухо:

– Я бы все сделал, чтобы получить выездную визу. Но эти свиньи боятся, что, вернувшись, я разболтаю о всех их проделках Гарри.

– Кому? – прошептал в ответ Сероп еще тише.

– Гарри Труману, приятель, президенту Соединенных Штатов Америки. – Ампо иронизировал, когда хотел. – Я помог бы им в «охоте на ведьм». – И он сделал жест куда-то в сторону, должно быть туда, где собирались «ведьмы» коммунизма.

Сероп понимающе кивнул, постукивая пальцем по газете. Он густо покраснел, сердце его бешено колотилось.

– Сатен просила поблагодарить твою жену Дируи за яблочный пирог. Говорит, что теперь ваша очередь, вы должны обязательно прийти к нам на ужин.

Сероп не хотел, не мог продолжать разговор на политическую тему с Ампо, поэтому он решил поговорить о чем-нибудь вполне безобидном. Приятель выпрямился и смерил его взглядом, в котором сквозило презрение.

– Сатен настаивает, она хочет, чтобы вы пришли в это воскресенье. Приводите Эди, Габриэль будет очень рад. – Сероп намеренно повысил голос, чтобы коллеги, которые постепенно приходили на рабочие места, услышали.

Шептаться в этой стране было запрещено. Слишком подозрительно.

В то воскресенье Сатен поднялась рано. Она прибралась в доме, вытерла пыль в каждом уголке и вымыла пол, Габриэль и Новарт ей помогали. Девчушка с тряпкой в руке протерла каждую вещичку на комоде в гостиной.

Потом Сатен стала готовить ужин для гостей. Ее коронным блюдом, в котором ее никто не мог превзойти, были ишли-кюфта, котлетки из полбы и мяса, и хюнкар-бейенди, баклажанное пюре с мясным гуляшом. К счастью, Серопу удалось купить на рынке немного филе ягненка, без которого эти блюда невозможно было бы приготовить.

Вечером она покрыла стол кружевной скатертью, которую аккуратно выстирала и отгладила накануне. Тарелки и стаканы, правда, были теми же, которыми пользовались каждый день, потому что у них, к сожалению, не было хорошего фарфорового сервиза, так же как и хрустальных бокалов. Но Сатен надеялась, что качество ее стряпни компенсирует этот недостаток.