Мисс Чудо - Лоретта Чейз

И Мирабель согласилась продолжить путь. Он успешно преодолевал подъем и был так доволен, что она увела его дальше, чем предполагала.

Ему давно следовало понять, что хромота не мешает взбираться на скалы, подумал он и поделился с ней этой мыслью.

— Вспомните о крабах, — сказал он и стал взбираться боком, стремясь первым достичь вершины.

Мирабель рассмеялась, запрокинув назад голову. И в этот момент на лицо ей упали первые капли дождя, о чем она сообщила Алистеру.

Он не обратил на это внимания, продолжая взбираться на скалы с быстротой краба. Мгновение спустя небо потемнело, и начался ливень.

В следующее мгновение она увидела, как он поскользнулся, упал и покатился вниз, в ручей с каменистым дном. Когда она добралась до него, он лежал там, пугая своей неподвижностью.

В мгновение ока вокруг потемнело. Когда Алистер пришел в себя, он не понял, день это или ночь и где он находится.

С низко нависшего неба цвета каменноугольного дыма лил холодный косой дождь. Он закрыл глаза и попытался успокоиться. Не получилось.

Серьезно ли он ранен? Сколько дыр проделал в нем враг? Сколько времени пройдет, прежде чем силы начнут убывать?

Интересно, скоро ли вытечет из него жизнь? Не лучше ли это, чем ждать, пока тебя спасут и как-нибудь залатают, чтобы потом, искалеченному и неспособному двигаться умирать медленной смертью в течение нескольких лет?

Где-то рядом била артиллерия, в воздухе стоял дым. Он слышал крики раненых. Видел оружейный огонь. Дым сгустился. К нему на полном скаку приближается отряд кавалеристов.

Они промчались над ним. Он потерял сознание. Но не надолго. Вскоре он снова пришел в себя, почувствовав вонь и дым, и услышал предсмертные крики людей и животных.

И ощутил боль, которая словно бы заслонила собой эту мрачную картину.

Боль нарастала, отодвигая на второй план все остальное. Сначала она пульсировала, подобно ударам сердца, отступая и возвращаясь вновь, расползаясь спазмами по всему телу, пока не превратилась в мощную непрерывную барабанную дробь.

Сейчас в мире существовали только он и эта невыносимая боль.

— Мистер Карсинггон? Ночная музыка в виде фуги. Нет, что-то здесь не так.

Алистер встретился взглядом с голубыми глазами. Над глазами — огненный нимб. А на нем — старая шляпа с обвисшими полями. Над шляпой и позади нее было черное небо, сорок дней и сорок ночей извергающее потоки воды.

— Вы пришли в сознание, — услышал он голос. — Вы можете говорить? Можете сказать, где болит?

— Нигде, — ответил он.

Болело все. Нога была как в огне. В него стреляли? Конечно, нет. То было много лет назад. А это происходит теперь. Девушка. Рыженькая. Ах да, он вспомнил: мягкие шелковистые волосы цвета восхода солнца, глаза цвета сумерек, прелестная стройная талия. Когда это было? Почему он ее отпустил?

— Я знаю, что вам больно, — сказала она. — Скажите где? Я не осмеливаюсь перевернуть вас, пока не узнаю. Но я должна вас переместить. Не можете же вы лежать в ручье целый день. Прошу вас, скажите, где болит.

— Сейчас переведу дыхание и встану, — пробормотал он. Ему удалось поднять голову и ухватиться одной рукой за камень. Он положил голову на камень, как будто это была подушка. Дождь лил на его непокрытую голову. Куда запропастилась его шляпа? Надо найти шляпу. Через минуту он встанет и поищет ее.

— Джок! — крикнула она. — Джок!

Что это за Джок? Это не ее любовник. Она сказала, что у нее нет любовника. Ему не следовало спрашивать. И многое другое не следовало делать. Он вспомнил, что любовался тем, как покачиваются ее бедра, и чуть было вслух не выразил свое восхищение. Потому что они были одни. С ними не было никакого грума устрашающего вида. «Джок. Грум».

— Лошади, — сказал он. — Он не может бросить лошадей. Все снова погрузилось в туман. Крики людей вокруг него смешались с криками животных. Он чувствовал запах крови.

Человечьей или конской? Он почувствовал, что его сейчас вырвет и он опозорится.

— Вставай, болван, — пробормотал он. — Помоги своим товарищам!

Голос, который теперь немного дрожал, позвал Алистера из тумана.

— Не пытайтесь разговаривать, мистер Карсингтон. Побережем силы, договорились? Джок все равно не услышит меня в этом грохоте.

Она права. В такую бурю никто не услышит их криков о помощи.

— Я должна проверить, не сломали ли вы кости, — произнесла она. — Если у вас все цело, можно будет без особого труда вытащить вас из ручья.

Да, он, кажется, цел. Очень не хотелось, чтобы его нога оказалась в куче окровавленных конечностей, которую он видел.

— Царапина, — пробормотал он. — Нет причин для волнения.

Твердые уверенные ручки двигались по его шее и плечам. Он закрыл глаза, и тьма снова поглотила его.

Сквозь грохот артиллерии он слышал стоны и крики. Он дрожал от боли и окоченел от холода. Он вспомнил о Китти и Джеме, об Эме и Элен, о теплых постелях и нежных ручках. Он умрет здесь и никогда больше не почувствует прикосновения женских рук.

Мгновение спустя Алистер вновь пришел в сознание.

К нему вернулся голос и даже способность шутить.

— Так вы еще и доктор, мисс Олдридж?

— Мне чаще приходится иметь дело с животными, — сказала она, — однако перелом я могу распознать и у человека.

Когда ее рука прикоснулась к щиколотке левой ноги, острая боль заставила его сесть.

— Все ясно, — сказала она. — Могло быть и хуже. Вы сильно ушиблись, когда упали. Наверняка подвернули лодыжку и растянули мышцы. Но переломов, судя по всему, нет.

Ушибы. Растяжение мышц. Почему же, черт возьми, ему так больно? И что приключилось с его сознанием?

— Я был уверен, что ничего серьезного нет, — произнес он.

— Я не назвала бы это «ничего серьезного», — резко сказала она. — А все ваши старые травмы, полученные на поле боя? К тому же вы насквозь промокли и окоченели. — Говоря это, она помогла ему подняться на ноги.

Боль в поврежденной лодыжке соперничала с болью в изувеченной ноге.

К тому же мышцы то и дело сводило судорогой. Боль, дрожь, быстрое течение воды в ручье, скользкие камни, слепящая стена дождя и его намокшая одежда заставили его почувствовать себя беспомощным инвалидом, а это для него было страшнее всего.

Алистер заставил себя действовать, хотя тело жаждало оставить эту попытку, а разум говорил, что уж лучше бы он сломал себе шею, чтобы не нужно было больше бороться.

Это подала голос та самая крошечная часть его самого, которую он презирал и обычно держал под замком. Жалость к себе вызывала у него отвращение. Он видел, что приходилось переносить другим, и знал, что по сравнению с этим его собственные трудности — сущий пустяк.