В поисках грустного беби : Две книги об Америке - Василий Павлович Аксенов

табуреткой, исчез в антипространстве литературного вздора, а взвихренные листы рецензии подхватило племя монтерейских чаек и пожрало их, несмотря на обилие орфографических ошибок.

Тогда запел океан, поднялась большая белая волна, и на гребне ее тихо двинулась к берегу та, которую искали, — высокая, загорелая, с блестящими глазами, в широких светящихся одеждах. Она или другая упала в прошлый четверг на Вествуд-бульваре, было уже не важно. Важно было то, что она пела в сопровождении всех этих великих музыкантов, и пела так, будто Элла Фицджеральд, Билли Холидэй и Диана Росс отдали ей для сегодняшней ночи свои золотые голоса.

Бурлила пена. Туманная Цель нашего приключения, обретая плоть и мощный звук, выходила на белый, как канифоль, песок пляжа Кармел.

С прибрежного утеса ей вторил вынырнувший по такому случаю маэстро Нептун. Обычно его изображают дряхлым смешным стариком, в действительности же он не стар, хотя и не молод, строен, сед, но кудряв и отнюдь не смешон, хотя и не лишен самоиронии.

Они пели вместе:

How deep the ocean,

How high the sky…[74]

Какое удовольствие все-таки приносит хеппи-энд неискушенным душам! Москвич, потеряв голову от удовольствия, присоединился к двум звездам Кармела и запел, право слово, неплохо, соединяя в себе мощь Магомаева, Хиля, Кобзона, Захарова, Вуячича и Дина Рида.

Санитарный город Франциско

Однажды мы сидели на крыльце дома профессора Уортса и смотрели на его кота Силли, которого иногда называют и более торжественно — мистер Силли Шопенгауэр.

— Ты не cat, Силли, — говорил я коту. — Какой ты cat? Ты самый обыкновенный типичный кот.

Мистер Силли Шопенгауэр загадочно молчал. Он недавно сожрал птичку, сволочь такая.

Хозяин дома Дин Уортс, между прочим, выдающийся лингвист, тогда сказал:

— Ты, знаешь ли, недалек от истины. Слово «кошка» очень давно уже известно в Калифорнии. Индейцы, которые жили в районе Сан-Франциско, кошку называли «кушка», ложку — «лужка», вообще у них была масса русских слов в лексиконе.

Так мы коснулись темы «русские в Америке», и я теперь оставляю обоих джентльменов, мистера Дина и мистера Силли Шопенгауэра, на крыльце их дома, для того чтобы более или менее подробно осветить ее, эту тему.

На последней переписи населения более миллиона американцев записались русскими, стало быть, это одна из самых больших этнических групп в США.

Наши предки открывали Америку с запада.

Еще в XVIII веке появились в Калифорнии русские пионеры с Аляски. Они и принесли местным индейцам ложки, вилки, лопаты, пилы, много других полезных предметов, а также котов, предков мистера Силли.

Историки довольно много написали об этом периоде, но я больше верю поэтам. «„Авось“ называется наша шхуна, луна на воде как сухой овес…» — так написал Вознесенский, и он же рассказал (наверняка более правдиво, чем историк) о свадьбе русского морского офицера и дочки испанского губернатора Калифорнии и о последующей трагедии.

Живых свидетелей осталось мало — бревенчатый темный форт Росс с православной церковкой, Русская речка да несколько слов в лексиконе индейцев.

Впоследствии в Сан-Франциско появилась Русская Горка. Имя ей дала первая русская так называемая религиозная эмиграция. Старообрядцы, молокане, духоборы уезжали в Америку от преследований официального духовенства старой России.

Некоторые общины духоборов уцелели до сих пор в законсервированной сохранности. Как-то я смотрел телевизионный сюжет об одной из них. Несколько тысяч русских крестьян десятилетиями жили замкнутой колонией где-то в Северном Китае. Там они очень упорно трудились и процветали. Потом, то ли во время войны, то ли после, община сдвинулась с места и целиком переехала в Калифорнию. Власти штата выделили им земли где-то между Лос-Анджелесом и Сан-Диего, однако духоборам там не понравилось: слишком легко все растет — и фрукты и злаки. Им нужно было трудиться, упорно трудиться, упорный труд был нравственным стержнем колонии. Сравнительно недавно они (опять все вместе) переехали в более суровый климат, на Южную Аляску, и там возликовали: вот тут можно хорошо потрудиться! По экрану телевизора ходили русские литературные, а скорее даже лубочные типы в косоворотках, подпоясанных кушаками, в поневах, длинные бороды, стрижка «под горшок». Слышалась престраннейшая, архаичная, но отчетливо русская речь, даже без всяких английских примесей.

А ведь это очень трудно — сохранить язык в третьем, в четвертом поколениях. В одном маленьком калифорнийском городе я познакомился с милой семьей. Он, хоть и чистый WASP, блестяще говорит по-русски, так как профессор русской литературы. Она, потомок духоборов, чисто русская по крови, не знает ни слова по-русски.

Сколько смешных русско-английских экспрессий я слышал! Вот несколько примеров.

Мудрый «философ»:

— Що ты имаешь в своей кантри? Я имаю кару, севен чилдренят, вайф…

Маленькая девочка, весело визжа:

— Мамми, ай'м гоинг ту бегать на цыпочках!

Диалог между бабушкой и внуком:

— Ты ноу, гранни, дад пэйнтеров захарил.

— Закрой уиндовку, внучек. Коулд поймаешь![75]

В то же время есть в Америке, конечно, русские из «второй», послереволюционной эмиграции, которые свято берегут культурный русский язык и даже не особенно стремятся обучиться английскому. Я встречал весьма гордых стариков, возможно, бывших кавалергардов, которые живут в Америке уже пятьдесят лет, но американцев, то есть местных жителей, с великолепным равнодушием называют «иностранцами»:

— Верочка, тот господин, что заходил к Марине в прошлый четверг… Он наш или иностранец?

В чудесном русском языке этих людей, разумеется, нет многих современных слов. Они не знают, например, слова «холодильник» (ведь не было же холодильников в России до 1914 года!) и называют свои американские «фриджи» словом «ледник». Бензоколонку они называют «газолинкой», а вертолет все-таки обыкновенным американским словом «геликоптер».

Иногда я ловил себя на том, что говорю с этими людьми с некоторым затруднением. Там, в атмосфере тепличного, искусственно сохраняемого языка, я понял, что наша современная пулеметная речь с проглатыванием отдельных слов, с неизбежными жаргонизмами очень трудна для нетренированного уха. Говоря, например, о каком-нибудь чудаке, я готовлю в уме какую-нибудь фразу, что-нибудь вроде:

— Его считают, знаете ли, малым с левой резьбой, дескать, не из тех, что соображают насчет картошки дров поджарить…

Вовремя спохватываюсь, понимая, что речь моя будет темна для собеседников, перестраиваюсь:

— Говорят, что он чудак, что он, дескать, не от мира сего…

Предвижу вашу улыбку, читатель: второе лучше. Конечно, лучше, и чище, и благороднее, но только немного жалко дикую эту метафоричность, живущую в резьбе, в картошке, в дровишках…

Еще в юности, помню, читал я в журнале «В защиту мира» (кажется, Пьер Кот его издавал) интересную статью «Нью-Йорк — город иностранцев» В самом деле, Нью-Йорк