Она была такая хорошая - Филип Рот

Для Элли самым главным в жизни были тряпки. Нигде, кроме магазина Маршалла в Уиннисоу, Люси не видела столько юбок разом, как у Элли в ее огромном (во всю стену) шкафу с раздвижными створками. Иногда в дождливые дни, когда они делали уроки у Сауэрби (точь-в-точь как она себе представляла в начале знакомства), Люси сквозь открытую дверцу шкафа видела туалеты Элли. И только через несколько минут ей удавалось опустить глаза в книгу и попытаться найти строчку, на которой она остановилась. А как-то раз, когда вдруг потеплело и в пальто, которое Люси надела утром в школу, к трем часам стало чересчур жарко, Элли предложила ей вытащить любой старый свитер из ящика комода и надеть. Только старья-то там и не было.

А однажды Люси, ничего не подозревая, надела свитер из чистого кашемира. Уже выйдя в сад, она ненароком глянула на ярлык — и у нее просто перехватило дыхание. Но тут Элли позвала ее забивать крокетные воротца, к тому же миссис Сауэрби ее видела, когда она проходила через гостиную. Да и она, спускаясь с лестницы, в свою очередь, видела, как скривилось лицо миссис Сауэрби, когда она заметила, что обвислую клетчатую юбку Люси венчает бледно-лимонный свитер Элли. „Веселитесь“, — сказала миссис Сауэрби, но — как слишком поздно поняла Люси — думала она совсем о другом. Вернуться и сменить кашемировый свитер на бумажный или даже из овечьей шерсти — значило бы признать себя виноватой в том, что выбрала его совершенно сознательно, хотя на самом деле она взяла первый попавшийся. Она вовсе не думала, кашемир это или нет, когда вытаскивала свитер из набитого ящика, а только удивилась — до чего же мягкий! Она его взяла вовсе не потому, что у нее глаза завидущие, и, чтобы не подкреплять подозрений миссис Сауэрби, лучше уж сегодня больше не попадаться ей на глаза. Она не хочет зависеть ни от Элли и ни от кого другого из ее семьи… Так и проходила в свитере до той самой минуты, пока, уходя домой, не влезла в свое тяжелое зимнее пальто.

Вскоре после этого Элли взялась подровнять ей челку. Люси все время повторяла:

— Только немножко. Прошу тебя, Элли… Мне нельзя открывать лоб.

— Ну вот — совсем другое дело! — сказала Элли, когда они обозрели результаты в зеркале в ванной. — Теперь хоть лицо видно.

— Ты слишком много отхватила.

— Ничего подобного. Взгляни на свои глаза.

— А что такого?

— Дурочка! Да у тебя прекрасные глаза. Какой цвет, а за твоей челкой их совсем не видно было.

— Да?

— Слушай, а если зачесать волосы вверх? Давай попробуем.

— Не надо — голова выйдет совсем квадратная…

— Только взглянем, Люси.

— Но ничего не срезай.

— Да не буду, не буду, дурочка, я просто хочу взглянуть, что получится.

Вот так же Элли захотела взглянуть, что получится из клетчатой юбки Люси, если попробовать отпустить подол на три дюйма по новой моде.

И как только она позволила это Элли — вот что глупо и непонятно. Она ведь презирала Элли, так почему же она разрешила ей обращаться с собой как с куклой? И ее родителям относилась ничуть не лучше, если не хуже. Да кто такая миссис Сауэрби? Тщеславная мещанка, и больше ничего. Что же касается мистера Сауэрби, Люси его еще не раскусила. Папа Уилл тоже любил избитые шутки, отец в детстве называл ее Люся-Гуся и думал, что это ужас как смешно, но мистер Сауэрби острил без передыху да еще во весь голос. Всякий раз, когда он бывал в гостиной, Люси старалась как можно медленнее идти из спальни Элли в ванную комнату в конце холла. „Мне блевать от этого хочется! — кричал он жене на кухню. — Блевать, и только!“ И затем как можно громче читал из газеты, чем на этот раз взбесил его Гарри Трумэн. Однажды он позвал: „Айрин, пойди сюда, Айрин!“ И когда она подошла, похлопал ее по заду и спросил (на этот раз негромко, но Люси, которая затаив дыхание замерла в коридоре на втором этаже, все же расслышала): „Как здоровьишко, Пусик?“ Ну разве могло ей понравиться, как он разговаривал с миссис Сауэрби и какие выражения употреблял? И конечно, она ни за что не поверит, что миссис Сауэрби, которая так задирает нос, это может нравиться. Она нисколько не сомневается, что все эти поцелуйчики и объятия миссис Сауэрби терпит через силу. И Люси испытывала к ней чуть ли не жалость.

С другой стороны, мистер Сауэрби действительно был героем, и им гордился весь Либерти-Сентр. Когда он возвращался с войны, вереницу автомобилей, двигавшихся к вокзалу на его встречу, возглавила машина самого мэра. Люси тогда еще училась в младших классах, но прекрасно помнила речь, которую он произнес у них в школе, — она произвела отрезвляющее впечатление на тех, кто решил, будто худшее уже позади. Выступление мистера Сауэрби было посвящено тому, „как сделать этот мир более подходящим для жизни“ или — в восторженной передаче мальчишек — „как, черт подери, сделать этот богом проклятый мир более подходящим для жизни, чтоб его разнесло!“. Чего надо больше всего опасаться, так это угрозы безбожного коммунизма, сказал мистер Сауэрби. А на другой же день на первой полосе местной газеты Уиннисоу появилась редакционная статья, призывавшая майора Сауэрби выдвинуть свою кандидатуру в конгресс на выборах 1946 года. Элли говорила, что он решил отказаться только потому, что мама не хотела, чтобы Элли переводилась в другую школу, а это было б неизбежно, если они должны будут переехать в Вашингтон. Ей уже пришлось менять школу из-за войны — она училась в Северной Каролине и в Джорджии, вот почему иногда, сама того не замечая, она начинает говорить с южным акцентом. Элли любила рассказывать, как ее отец разговаривал по телефону с самим губернатором и заявил, что не хочет, чтобы губернатор подумал, будто долг перед семьей для него выше долга перед отечеством, и так далее и тому подобное. Каждый раз Элли передавала этот разговор по-разному, однажды даже так, будто он происходил прямо в губернаторском особняке. Не менялся только тон рассказов — бесконечно самодовольный.

Конечно, Люси нравилась щедрость Элли, и потом она была девочка добродушная — это так, но терпеть, чтобы Элли снисходила до нее, она не намерена. Когда Элли начала возиться с клетчатой юбкой, Люси так разозлилась, что чуть не убежала. Она бы так и сделала, но Элли уже распорола подол и накалывала новую длину, а сама Люси в рубашке и блузке сидела на туалетном столике и смотрела из-за занавесок, как кузен Элли, бывший джи-ай, возится со своим „Гудзоном“.

Рой. Она никогда его так не называла, да и вообще еще никак к нему не обращалась. Похоже, что и он не знал, как ее зовут, и даже не узнавал в ней девушку из Молочного Бара Дэйла. А Люси не раз видела его у своей стойки с того сентябрьского дня, когда мельком встретилась с ним у Элли, и до февраля, возвратившего ей благосклонность Сауэрби. Иногда он попадался ей на глаза на Бродвее со своим альбомом для эскизов. А в те долгие месяцы, когда ей пришлось обходиться без оркестра и без Элли и она каждый день после школы торчала в библиотеке, несколько недель подряд она сталкивалась с ним у выхода. Он уходил — она приходила. Он дружил с Дэйлом, и как-то раз Люси видела его за серьезным разговором с библиотекаршей мисс Брункер — значит, объяснить его постоянное одиночество просто застенчивостью нельзя. Наверное, ему нравится быть одному, а значит, он, по всей вероятности, интересный человек. Кроме того, она знала, что его отец — мистер Бассарт, неизменный председатель на заседаниях школьного совета, — слывет самым строгим, но и самым справедливым учителем. И еще она знала, что Рой только-только вернулся из армии — два года прослужил на самых Алеутах.