Волчок - Михаил Ефимович Нисенбаум

чувств, мыслей, устроенных не так, как мои, но почему-то и не чужих. Люди, которые всего три часа назад казались посторонними, вдруг оказывались важными, а их истории волновали, как мои собственные.

Получалось, что путешествия, которые после «Курантов» я считал оконченными навсегда, продолжались, причем куда более головокружительно.

Перерыв закончился. Через приоткрытое окно впархивали снежинки, тающие в тепле. Еще помню, за окном разом светило яркое солнце и густо шел снег. Сейчас странно представить, как много может вместиться в несколько часов. Вот небритый Алексей расставляет пять черных стульев и говорит на разные голоса от имени своих разных страхов. Не только выражение, но даже цвет и форма лица у него немного меняются: минуту назад это был грузный, оплывший мужлан с нервно-красным румянцем, а теперь это резонер, бледный, осунувшийся, не умеющий прощать.

Загадкой остался только Слава, высокий приветливый брюнет. Он внимательно следил за происходящим, но всякий раз, когда речь заходила о том, чтобы поделиться своей историей, с улыбкой говорил, что этот ход пропускает. Кстати, сидел он всегда в одной и той же позе – положив ногу на ногу и скрестив руки.

– Ладислав, а вы почему ничего о себе не рассказываете? – не выдержала Даша.

– Мне интереснее наблюдать за вами, – благодушно отвечал мужчина.

– Вообще это как-то нечестно, Слава. Мы тут все вскрываемся, души выворачиваем, а ты сидишь да посмеиваешься.

– У Ладислава работа такая, – вступился Крэм, – скрывать важную информацию. Никто даже не понимает, есть ли там что скрывать. Вот что значит профессионал.

Похоже, Славу перепалка нимало не смущала. Его пытались вывести из равновесия, спрашивали, зачем он приходит к врачу, если не говорит, где больно. Не снимая с губ улыбки, Слава спокойно отвечал: мол, сам не знает, зачем приходит, не понимает, как тут что работает. При этих словах Вадим качал головой с шутливой укоризной. Заметив это, Слава прибавил:

– Но работает, вот что интересно. За этим и прихожу.

И все же главным открытием дня был Вадим. Уж не знаю, как ему удавалось, но после получаса наблюдений люди становились для него прозрачны, как янтарь, и в этом янтаре он видел застывшие страхи посетителя, мерцающие крылышки надежд, чувствовал западни прошлого и понимал, какая тревога начинается в самом человеке, а чья тянется вглубь, в мир родителей и предков. Одним движением он отдергивал невидимый занавес, и мы видели на сцене чье-то (может быть, наше) детство, мальчика, сутулящегося за столом над тетрадью, нависающую фигуру отца, какую-то женщину из довоенной поры, трущую пол в коммунальном коридоре, ватагу детей, преследующих маленькую задыхающуюся девочку. И в каждом из нас светлела вера, что сегодня всех удастся спасти, даже тех, кто страдал там, в янтаре невозвратного прошлого, потому что рядом Вадим Крэм, спокойный, добродушный, бывалый и сразу, без колебаний выбравший нашу сторону.

Он был беззлобно насмешлив, как учитель, встречающий своих первоклашек, которые вечно волнуются об одном и том же. Волнения их забавны, и Вадим знает, что волноваться особенно не о чем, он справлялся с проблемами вроде наших тысячу раз, и по его усмешке сразу понятно: все будет хорошо. Еще одна странность состояла в том, что к вечеру, после десятка признаний, упражнений, бурных диалогов, бодрости во мне было куда больше, чем утром.

– Хотите, поужинаем, заодно и поговорим? – спросил Крэм, не успел я и рта раскрыть.

Он не мог не чувствовать, что меня распирает от восторга и благодарности, – он же видит людей насквозь. Возможно, мой энтузиазм забавлял его, но кому же не приятно восхищение пылких поклонников!

Кафе состояло из вереницы маленьких залов, низко освещенных лампами, опущенными к самым столам. Некоторые залы были пусты, в других сидело по нескольку посетителей. В одном-единственном зале играла громкая музыка и скакали мужчины в темных пиджаках, должно быть отмечая юбилей начальника.

Мы сели в углу зала, где стены были оклеены купеческими обоями в золотых коронах и виноградных усах. Неподалеку чаевничала компания студенток, говоривших шепотом сквозь пар, который поднимался от чайных чашек. Поглядывая на Крэма, я видел, насколько его образ переменился в моих глазах. Его широкое уставшее лицо слабо светилось лукавством, он напоминал сатира, чудом пережившего всех древних богов, долго прятавшегося под разными личинами, да и теперь прячущегося, только изредка приоткрывающего свою природу.

Очевидно, восторги были для Вадима не внове, но он слушал меня с тем же удовольствием, с каким принялся за еду. Я болтал без умолку, и Крэму приходилось время от времени напоминать: ешьте, Михаил, остынет. Промокнув тонкие губы салфеткой, он откинулся на спинку стула и сказал:

– Вы так поражены, потому что большую часть времени видите вокруг не настоящих людей, а функции. Не ребенка, который хочет всем доказать, что он главный, а финдиректора. Не девочку, сомневающуюся в своей женской силе, а вице-президента или, скажем, мать семейства. А эти роли – директор, президент, родитель – костюмы. Театральные, деловые, карнавальные, краденые. Они имеют значение, если ими шевелит тот, кто сидит внутри.

Глядя на живое, немного надменное лицо Вадима, я подумал, что вот сейчас вижу его настоящего. Прежний Крэм был, может, и любопытен, но заключен в скорлупу своего мира, интересного только для его неведомых обитателей. Книгу, которую дарил Вадим, я не одолел, бизнес – не мое дело. До сегодняшнего дня Крэм был полу-Крэмом, четвертью Крэма, а сегодня я видел необычного, возможно – великого человека, который на моих глазах творил настоящие чудеса, причем явно не впервые. Это были не какие-то там эффектные фокусы, а подлинно добрые дела, сравнимые с исцелением, спасением, обновлением судьбы.

– У меня самого за последние несколько лет случились перемены. – Теперь он смотрел благодушно, почти по-родственному. – Две очень молодые женщины родили мне дочерей, почти одновременно. Это и меня немного, как бы сказать, омолодило.

Я вспомнил про жену, о которой Крэм рассказывал на одной из прежних встреч.

– Вы развелись?

– Нет. – Он на мгновение помедлил с ответом.

– Э-э-э, не понимаю. – Я замешкался. – Вы женаты, да еще две молодые женщины родили вам каждая по дочери?

– А от жены у меня сын, между прочим. Что вас, собственно, смущает?

– Меня – ладно. А их ничего не смущает?

– Нет. Они знают друг о друге. Каждая хотела бы жить вместе со мной. Но пока живу отдельно. А дети… Что может быть лучше, чем дети?

Вот так номер, подумал я. Однако волна восхищения поднялась так высоко, что затмила все мои сомнения. Все же чуткий Крэм, вероятно, ощутил какие-то микроколебания и сказал, что человек не должен быть рабом государства, корпораций, любого другого института, даже если это институт брака. К тому же самый этот институт можно устроить по-разному.

Официантка принесла кофе с пирожными, Вадим приветливо оглядел ее. Официантка не была хорошенькой, но, возможно, красота или наши представления о красоте –