Популярная музыка из Виттулы - Микаэль Ниеми

Стряпухи внесли гигантский поднос, на котором высилась гора печеной вкуснятины. Здесь были и пшеничные булки, нежные, как девичьи щечки, и белые сдобные кангосские пышки, и мягкие сочники, и хрустящие крендельки, и обсахаренные меренги в яичной глазури, и пончики, обжаренные в кипящем масле, и слоеные пироги с божественной ягодной начинкой - да разве все упомнишь. А еще принесли глубокие миски, до краев наполненные взбитыми сливками, и горячее золотистое варенье из морошки, хранившее вкус солнца. Со звяканьем была внесена гора фарфоровых чашек, и из здоровенных кофейников (каждый из них мог утолить жажду солидного прихода) полился черный, как смоль, кофе. Круги золотистого сыра размером с покрышку грузовика выкатывались на стол и, наконец, явился верх изыска, венчавший изобилие яств, - шмат вяленой оленины. Гости отрезали соленые ломти, клали их в кофе, смешивали с сыром, брали губами белые куски рафинада. И только тогда, налив себе в блюдце дрожащими от нетерпения руками, с упоением отхлебывали манну небесную.

Когда я выпил кофе, тошнота прошла. В голове будто все прояснилось. Пасмурная туча рассеялась, и картина предстала мне во всей красе. Глаза - два горячих воздушных шара, в которых тяжелые бычьи головы дядьев расплывались до немыслимых размеров. Кофе во рту поменял вкус - стал более тягучим, крепким. У меня возникла непреодолимая охота хвастаться. Потом меня разобрал смех, не остановить - хохот распирал меня и рвался наружу. Я поглядел на прекрасную финку - мысленно уже залез к ней под юбку, и красота ее стала казаться мне совсем уж неземной.

– Мие ускон етта пойка он пяисса. Кажется, мальчик пьян, - сказала она по-фински грудным, с легкой хрипотцой альтом.

Все рассмеялись, а я так просто покатился, чуть не свалившись со стула. Потом, пожевав оленины и сыра и расплескав кофе по столу, подумал - ну, теперь я крут. Мать невесты пожаловалась на воробьев, которые собрались за этим столом и не хотят ничего клевать - удивительно, говорила она, как такой худосочный род умудряется размножаться, а уж о подобном пренебрежении турнедальским хлебосольством она не слыхивала с тех пор, как шведский король отказался принять чарку в Вояккале. Все налегли на еду. Мать же невесты в сердцах сказала, что, если гости и дальше будут делать вид, что едят выпечку, то лучше пусть засунут ее себе в другое место, потому как всякому терпению бывает предел. И хотя животы чуть не лопались, а ремни были ослаблены до последней дырки, все гости потребовали добавки. Потом еще. И еще. Пока вдруг резко не отвалились от стола, не в силах съесть ни крошки.

Тогда был предложен коньяк. Но пить его не стали, разве что несколько финок. От водки же напротив не отказывались, поскольку беленькая не только имеет уникальное свойство не занимать места в желудке, но еще и помогает переваривать пищу, улучшает самочувствие и снимает тяжесть, которая наступает после обильной трапезы. Жених в очередной раз кивнул наименее набожной стряпухе, чтобы та забрала пустые бутылки на кухню. Когда она принесла их обратно, бутылки чудесным образом успели снова наполниться, но едва я протянул свою стопку - батя так хряснул меня по руке, что она зашлась от боли.

Внезапно кто-то возобновил беседу, так небрежно заброшенную всеми, и все братья мигом снова подключились к ней. Вспомнили, как однажды дед, когда на скользком насте у него захромал конь, сам тащил телегу с дровами да еще усадил в нее стреноженного коня. А вспомнить двоюродного брата, который восьми лет от роду оттащил лодку вверх по ручью за девяносто километров из Матаренки в Кенгис. Или бабушкину тетку, которая ходила по ягоды и, встретив в лесу медведя, зарубила его топором и снесла домой мясо в его же собственной шкуре. Или близняшек, которых привязывали друг к другу по ночам в артельной избе, чтобы они чего доброго не вырубили на корню весь лес в окрестностях Аареваары. Или другого двоюродного брата: все его принимали за дурачка и наняли на полставки плотогоном, а он в первую же ночь возьми да и сплавь стометровую кошму аж к Торинену. А все потому, что в нашем роду все как один сильные, выносливые, упорные, терпеливые и самые что ни на есть скромные работники во всей финской округе. Посему братья громко чокнулись и предались воспоминаниям о том, как корчевали чудовищные валуны, как осушали необъятные болота, как проявляли чудеса стойкости в армии, как заглох грузовик на дороге между Писсиниеми и Ристимеллой, и его пришлось толкать целых тридцать километров, о бесконечных лугах, скошенных в рекордные сроки, о кровавых драках, из которых мы вышли победителями, о пятидюймовых гвоздях, которые вбивались в стол одним ударом кулака, о лыжнике, который перегнал паровоз, и обо всех других подвигах, которые только способен свершить человек, имея под рукой топор, мотыгу, плуг, пилу, лопату, острогу или вилы.

И снова выпили. Между прочим, и за женщин нашего рода: за их непревзойденный талант доить коров, сбивать масло, собирать ягоды, ткать, печь хлеб, ставить сено - удививших этот мир такими же вечными рекордами. Ни в одном роду (кроме нашего) не было таких трудолюбивых баб. Заодно мужики похвалили себя за умение подбирать невест в Финляндии: стройных, как лоза, выносливых, как северные олени, прекрасных, как карельские березы на голубых озерах, а еще у них были огромные станки, которые часто и охотно рожали им здоровых детишек.

Меж тем, родственники со стороны невесты, слушая этот треп, сидели и молча раздражались, как принято у финнов. Наконец, самый дородный и лысый из них, по имени Исмо, встал и заявил, что столько околесицы на финском в этих краях ему не доводилось слышать со времен движения в Лаппо [[3]]. Тогда мой отец заметил в непривычной для себя язвительной манере, что все сказанное здесь за столом является общепризнанным фактом, что, если кое-кто из родственничков завидует и осознает свою убогость, то он готов первым принести свои соболезнования.

Исмо сердито возразил, что ни один человек на свете не может скосить несколько гектаров сена за утро, что никто не может собрать сто литров морошки за три часа, ни одно существо из плоти и крови не в силах убить матерого лося ударом кулака, а потом содрать с него шкуру и разделать тушу крышкой от табакерки. На это дядя Эйнари, старший из братьев, мрачно заметил, что убить лося - это еще что по сравнению с теми беспримерными подвигами, которые наш род совершал кулаками - кстати, это касается и свадеб, и, кстати, некоторых, особо много о себе понимающих, что суются, куда не следует, обвиняя честных людей во лжи. Он бы и еще сказал - таким он вдруг стал разговорчивым, но его супруга вдруг встала и закрыла ему рот ладонью. Тут Исмо выставил руку на стол. Рука у него была толстенная как телеграфный столб. И сказал, что драки - довольно неприятное и ненадежное средство для измерения силы, а вот борьба на руках быстро и наверняка покажет, кто чего стоит.

На какое-то время за столом воцарилась полнейшая тишина. Потом братья, батя в их числе, встали как один и, пыхтя по-медвежьи, дружно направились в сторону Исмо. Ну, наконец-то, все разговоры побоку, наконец-то, настала пора поразмять затекшие мускулы. Первым подскочил Эйнари, скинул пиджак, ослабил галстук и закатал рукав. Ручища у него была под стать сопернику. Кофейные чашки, стопки - все это быстренько унесли со стола. Противники сошлись, руки сцепились, как клещи. Рывок - и оба тела дернулись, лица налились кровью. Завязалась борьба.