Лав - из - Таня Малярчук

Все. На сегодня хватит.

– До завтра, Иван.

– До завтра, Жанна.

Баба Вика не открывает. Жанка в третий раз нажимает звонок. По ту сторону двери подозрительная тишина.

– Виктория Викторовна! – кричит Жанка. – Вы дома?! Виктория Викторовна!

Жанка слегка толкает дверь, и та открывается. Жанка заходит в квартиру.

– Виктория Викторовна!

Баба Вика сидит, выставив ноги, в своем любимом мягком кресле на балконе, с которого удобно смотреть на то, как проходит май.

– Виктория Викторовна, – тихо зовет Жанка.

Баба Вика никак не реагирует. Наверное, спит, думает Жанка. Выходит на балкон. Глаза бабы Вики широко раскрыты. Глаза выпучены – так, словно хотят вобрать в себя все, что видят в этот момент.

Только теперь Жанка замечает, что левая рука бабы Вики свешивается с поручня кресла и нервно подрагивает.

– Виктория Викторовна, вам плохо? – догадывается Жанка.

– А ты разве не видишь, – еле слышно шепчет баба Вика правым уголком рта. – Меня парализовало.

Жанка несколько секунд беспомощно смотрит на парализованную, а затем вдруг заливается слезами:

– О боже! Что же теперь будет! Виктория Викторовна! Что теперь будет!

– Дура, – шепчет баба Вика. – Не реви. Сядь возле меня.

Жанка вытирает слезы рукавом, точно как в детстве. Послушно садится на соседнее мягкое кресло, но это выглядит как-то неправильно, даже немного абсурдно.

– Не нужно сидеть, – говорит Жанка, – нужно что-то делать! Надо вызвать «скорую»!

– Дура, – повторяет баба Вика.

Жанке кажется, что голос бабы Вики становится все слабее, словно доносится из глубокого колодца, мгновенно углубляющегося еще больше.

– Жанка, – шепчет баба Вика, – они всегда были около меня, а я их не видела.

– Кто?

– Они.

– Кто они, Виктория Викторовна?

– Подсолнухи.

– Подсолнухи?

– Подсолнухи.

– Подсолнухи.

Баба Вика напряженно смотрит куда-то вперед. Жанка ничего особенного там не видит. Бредит, думает она. Нужно вызвать «скорую». О боже…

Жанка снова начинает беспомощно всхлипывать. Окружающее становится каким-то слишком ярким и отчетливым, и Жанка все замечает. Все-все. Замечает лысого дядьку, который сидит на балконе второго этажа в доме напротив. Замечает бездомного пса на детской площадке во дворе и то, что он играется… чем?.. да, он играется чьими-то трусами. Замечает чистое-чистейшее небо в кронах тополей.

Нужно запомнить этот момент, думает Жанка.

– Посмотри, Жанка, как красиво они цветут.

Жанка беззвучно плачет.

– Кто красиво цветет?

– Подсолнухи.

– Где подсолнухи?

– Всюду.

Ее голова ей уже не принадлежит, думает Жанка. Но лучше видеть перед смертью подсолнухи в цвету, чем тех ужасных адских чудовищ, что приходили к Жанкиной матери в ее последнюю ночь… Вдруг рука бабы Вики перестает подрагивать.

Жанка бросается к телефону в коридоре:

– Алло, – кричит она в телефонную трубку, – тут, кажется, умер человек… в кресле… на балконе.

Адрес? Возраст? Семейное и социальное положение? Возможная причина смерти?

– Я не знаю, от чего она умерла! – кричит Жанка. – Ее последним словом было «Всюду»…

На том конце провода сообщили, что карета «скорой помощи» уже выехала, пусть Жанка не паникует и не нервничает, пусть выпьет успокоительное, глубоко дышит, думает о чем-нибудь хорошем.

– Смерть – это не самое страшное, что может случиться с человеком, – спокойно сообщают Жанке на том конце провода.

– Да. Я знаю. Но, понимаете, Виктория Викторовна всегда была такой оживленной.

На том конце провода ничего не отвечают.

– Послушайте, – говорит Жанка. – Вы меня, конечно, извините, но я должна уходить на работу. Не могу вас дождаться, понимаете ли, нет времени, должна бежать на работу. Вы уж тут сделайте все что нужно, хорошо? Она лежит на балконе.

Жанка кладет телефонную трубку. Берет на кухне аккуратно сложенную бабой Викой коробку со свежими пирожками и идет на вокзал. Возле подъезда бабы-Викиной пятиэтажки смотрит по сторонам.

– Подсолнухи.

И правда.

Все клумбы вокруг устланы желто-горячими цветами одуванчиков.

На платформе мироновского вокзала людно. Как раз прибыла киевская электричка.

Жанка с образцовой улыбкой продает пирожки, очевидно, последний раз в своей жизни.

Сегодня я должна особенно доброжелательно продавать пирожки, думает Жанка, чтобы люди запомнили этот день, и эти пирожки, и чтобы меня запомнили.

Жанке грустно. Коробка с пирожками неумолимо пустеет.

– Ирма, – говорит Жанка мороженщице, – я тут все голову ломаю про твой бизнес. Ну про мотыльков, помнишь?

– Угу.

– Так вот. Я прочла, что мотыльки бывают дневные и ночные. Тебе нужно специализироваться на ночных. Они, во-первых, больше, чем дневные. А больше – значит, дороже. Во-вторых, все свои празднества люди отмечают вечером или даже ночью. Поэтому нужно, чтоб мотыльки вечером и ночью хорошо выглядели. Чтоб летали, а не дремали. Дневные мотыльки ночью не будут летать, что ты с ними ни делай. А ночные летают как надо. Лучше птиц. Нужно специализироваться на ночных мотыльках. Верно я говорю?

Ирма Ивановна не слушает. Она смотрит туда, где стоит дежурный по вокзалу, в пятидесяти метрах от них, с громкоговорителем на плече, в новой летней униформе, гладенько выбритый, «цветущий», как могла бы подумать Ирма Ивановна.

Дежурный по вокзалу идет к ним, но Жанка его не видит.

– Ирма, – продолжает она, – ты, если возьмешься за дело, будешь очень довольна. Мотыльки, они какие-то такие… непохожие на людей… Посмотри, коты и собаки, те на людей похожи. Иногда смотришь им в морду и думаешь: какие у них все-таки мудрые, человечьи глаза; а с мотыльками совсем иначе. Понимаешь, о чем я говорю? У мотыльков совсем нечеловеческие глаза. Мотыльки не похожи на людей. Они из другого царства. Как будто из другого мира. Их так трудно понять…

Ирма Ивановна отворачивается от Жанки, всем своим телом демонстрируя, что гусь свинье не товарищ, что она с Жанкой вообще не знакома. Дежурный по вокзалу останавливается в нескольких шагах и что-то объясняет толстой женщине в соломенной шляпе и в белых бриджах.

– Ирма, ты меня слушаешь?

– Слушаю, Жанка, слушаю, – Ирма Ивановна вытаскивает из-под прилавка косметичку и украдкой подкрашивает губы.