Джихангир-Император. Прошедшее продолженное время - Александр Петров

А далее снова последовали забористые трехэтажные конструкции. Я отметил, что темы и выражения ни разу не повторились.

Мат вылетал из горла разводящего подобно песне или декламации искусного оратора. Я подумал, что неплохо было бы кое-что запомнить, чтобы при случае уметь поставить на место шпанцов из посадов и нижнего города.

Васька дрожащими руками стал открывать многочисленные замки двери спецхранилища, получая тычки в спину и пендели под зад.

– Пожалуйста, ок, – произнес разводящий. – Если что, у нас не забалуешь… Смирно стоять, урод, – приказал Вован, поднося сложенную в кулак руку в кольчужной перчатке к носу Репкина.

Мой отец не нашелся, что сказать, лишь понуро кивнул, точно это ему досталось на орехи. Я хоть и пытался сдержаться, но пару раз все же хихикнул, до того глупый и жалкий был у Васьки вид.

Вован пошагал обратно, довольно напевая что-то типа «Утомленное солнце нежно с морем прощалось».

Мы вошли внутрь. Громады стеллажей едва угадывались во мраке. Отец на ощупь пробрался в свою каморку, взял со стола канделябр, зажег все свечки от лампы, которую принес с собой.

– Что ты сказал в караулке? – хмуро спросил папа.

– Только то, что Васька Репкин нас не пускает, и дал прочесть записку.

– Виктор Павлович трезвый был? Бумагу читал?

– Не знаю, вроде да.

– Врун ты бессовестный, Данила. И в кого ты такой? И еще я замечаю, что ты этим пользоваться начинаешь вполне сознательно… – Отец указал мне на стул, а сам отправился в глубину, забрав сияющий огнем пяти восковых, некоптящих свечей шандал. – Так и врал бы, чтоб на правду походило.

Последние слова донеслись до меня издалека, сквозь шорох бумаги. Я и не понял, ругает ли папа меня за ложь или досадует, что она так неискусна.

Отец принес стопку старых пыльных книг, по большей части в выцветших бумажных переплетах.

– Это очень редкие, старые книги, большинство из них сохранились в единственном экземпляре. Смотреть будешь из моих рук.

– Хорошо, – произнес я, сильно волнуясь.

Мелькнула обложка. Я успел прочесть лишь одно слово – «Каталог».

– Как выглядел автомобиль? Так? – спрашивал отец, осторожно переворачивая желтые листы с почерневшими трухлявыми краями.

– Я не видел его снаружи! Помню, салон был длинный. Спереди два сиденья со спинками, а сзади диван, вроде тех, что у князя в курительной комнате стоят, а дальше в нем было пусто, там этот цилиндр лежал.

– Ты же говорил, что уезжал от бомбы.

– Да, но до этого я там ее вез. И задняя дверца была со стеклом, там резинка на железяке по нему бегала.

– Это интересно, – отец отложил одну книгу и взялся за другую. – Посмотри, так это выглядело?

Я стал внимательно изучать темный рисунок, похожий и не похожий на видение из моего сна.

– Нет, не совсем так, – произнес я. – С моей стороны была панель. На ней две больших шкалы было и несколько маленьких со смешными значками. Когда я нажимал ногой, на левой стрелка уходила вверх. Двигатель тогда начинал реветь. Посередине был прибор, который тихо пощелкивал. Он держался на круглой железной скобочке. У него три стрелки: две медленные – белые, одна быстрая – красная.

Отец аж переменился в лице:

– Как они располагались?

Я нарисовал, добавив, что белые стрелки были разные, одна толстая, короткая, другая подлиннее и потоньше.

– Даниил, – строго произнес отец, – признайся, что раньше видел часы со стрелками.

– Как это? – удивился я.

В моем представлении часы, так глупо назывался прибор для измерения времени, должны были выглядеть как маленькая коробочка. Они подсоединялись проводками к замысловатому сооружению из керамики и металла – батарее. Часы были редкостью, и их берегли больше чем запасные части автомобилей или бронежилеты. Время они показывали в виде цифр, составленных в две или три колонки.

– Раньше часы были стрелочные, но постепенно все поломались, осталась только электроника, – пояснил отец. – Итак, – произнес он в раздумье, – ночь. 2 часа 35 минут. Ранняя весна или поздняя осень.

– Папа, еще была черная доска с кнопками, вроде шахматной, если ее положить углом. Кнопки на одной стороне, а с другой светящаяся картинка вроде витража. Там заяц морковку ел.

– Данилка, – отец нахмурился, – опять ерунду сочиняешь.

– Нет, – обиделся я. – Ел и слюни разбрасывал. Там еще были цифры и значки. – Я изобразил их на бумаге: «2», «0», «*», «*».

Отец уронил книги и тяжело сел на табурет.

– Никому про это не говори. Ради твоего же блага. Это не сонная греза, ни наущение диавольское… Это редкий дар – видеть все точно в деталях. Короче, если что-то будет приходить в голову или сниться, рассказывай только мне, – попросил отец. – Ты почти вырос. Пора тебе попробовать жизни летописателя и хранителя древней истории… А теперь марш собираться.

– Куда? – поразился я.

– В поход. Если, конечно, не боишься…

– Я не боюсь! – с этими словами я бросился бежать, пока отец не успел передумать.

– Бабе Мане скажи, пусть на неделю нам соберет! И за Сережкой присмотрит, пока нас не будет! – крикнул вслед папа.

Я мчался что есть силы. Многое из сказанного отцом осталось непонятным, однако то, что меня возьмут в Мертвый город, было ясней ясного. Жуткий, полный старинных тайн, смертельно опасный… Я представил себе, как смогу небрежно уронить в разговоре с двоюродным братом Мишкой из деревни: «А я в Москве был». И как в ответ он лишь вздохнет от ужаса и восхищения.

Я вбежал в нашу квартирку, которую отец называл хрущобой, нырнул в маленькую комнату, где спал Сережка. Пнул его кровать и заорал:

– Проснись, ты серешь!

– Данила, ты прямо разбойник какой-то, нехристь, – подала голос бабушка Маня. – Чего орешь, оглашенный?

Я с грохотом ворвался к ней на кухню:

– Бабушка! Папа берет меня с собой в поход!

– Вот страсть-то! – всплеснула бабка руками. – И так чумовой, а посля совсем с ума спрыгнешь. Ополоумел твой батька на старости лет!

– Бабуль, ты не вопи, лучше собери харч на неделю, мне и папке.

Из коридора донеслось хныканье. Появился брат. Он приложил ладони к глазам, скроил гримасу жутко и несправедливо обиженного ангелочка, выдавливая из себя слезку:

– Ба-абушка, – плаксиво растянул он. – А вот Данилка по кровати пинается.

– Сколько можно спать, хорек вонючий! И вообще, двенадцать лет, а все жаловаться бегаешь. Сюси-пуси, девчонка.

– Данилка, – сказала бабушка, укоризненно глядя на меня. – Хоть бы тебя, окаянного, в солдаты забрали.

– Все вы спите и видите, как бы от меня избавиться…