Маска Лафатера - Йенс Шпаршу

— Итак, достаточно коротко, — я неумолимо уставился ему прямо в глаза, — чтобы можно было назвать это недосказанностью! Вы ведь со мной согласны, не правда ли?

Мужчина снова кивнул, на сей раз почти виновато.

Я же сурово кивнул в ответ.

Не стерпев, вмешался книготорговец: не могли бы мы открыть публике суть нашей «беседы знатоков»?

— Хорошо, — сказал я, — охотно, — и попытался бросить еще один косой, пронзительный взгляд на своего оппонента. Тот уже исчез: поспешил раствориться в толпе. Но, не желая так просто его отпускать, я высказал еще пару мыслей о том, что именно недосказанность чего-либо тем выразительней это что-то обрисовывает… Давний опыт, в немалой степени связанный с цензурой. Скрупулезно вырезанная деталь оставляет отверстие как раз необходимого очертания, и все такое прочее.

Чуть было не… — пропыхтел Шаталка, едва я успел закончить фразу. Да уж, подумал я. Чуть в угол не загнали.

Увы, нельзя сказать, что этот простоватый маневр, предпринятый с отчаяния, не отразился на дальнейшем ходе беседы.

— Возможно, здесь сыграл роль еще и ваш гэдээровский опыт? — поинтересовался хозяин заведения.

Я озадаченно взглянул на него, затем неопределенно покачал головой, надеясь тем и отделаться.

Возникла небольшая пауза.

— В ГДР вы подвергались преследованиям как автор? — внезапно спросила пожилая дама, немного отойдя от темы, но, видимо, решив внести в предыдущий вопрос окончательную ясность. Лицо у нее было совершенно багровое.

— Нет. — Я снова замотал головой. — Только не в ГДР.

Опять воцарилось молчание.

— Или вам трудно об этом говорить? — осведомился книготорговец тоном заботливого доктора.

Я уже хотел благодарно ему кивнуть, но тут, к счастью, в голове у меня пронеслась фраза, которую я как-то раз слышал в вильмерсдорфском кабаке. Причем именно из авторитетных уст восточногерманского коллеги.

— Нет, — тихо ответил я, — я не из тех людей, что оставили в гардеробе собственную биографию.

Из публики донеслось одобрительное бормотание — я насладился этой неожиданной реакцией и был едва ли не готов раскланяться, как актер после коронной реплики.

Хотя должен отметить, что сам я не считал эту фразу чем-то из ряда вон выходящим. Упрямый осел, а еще испытываю гордость, что столь равнодушно пренебрег, возможно, единственным в жизни шансом. Впрочем, это вопрос спорный, и мнения здесь могут быть разные. К примеру, тот дядюшка с телевидения за нашим столиком, в кабаке. На него слова о гардеробе произвели такое глубокое впечатление, что, подняв глаза от своей сковородки с сицилийской рыбой, он немедленно ударил по рукам с моим стойким коллегой, завербовав его для работы над бесконечным телесериалом о больнице.

Не стоит ли мне теперь все же вернуться в колею «Восток—Запад»? Изобразить из себя смятенную духом, запоздало вернувшуюся домой из бывшей ГДР жертву репрессий? Конечно, так я мог бы избежать некоторых коварных вопросов. Но становиться одной из гавкающих о немецко-немецком единстве собачонок, специалистом по осознанию себя гражданином своей старой-новой родины — нет, к этой роли меня как-то не тянуло.

Так на чем я, собственно, остановился?

— Вы хотите сказать, человек всегда может сохранить внутреннюю свободу? — подобно суфлеру, подсказал мне исполненный понимания мужчина, сидевший справа от багроволицей дамы. Очевидно, он был ее мужем, судя по тому изумленному взгляду, который она на него бросила.

— Да, примерно так.

— То, что вы говорите, очень занимательно, — сообщил хозяин книжной лавки.

Я кивнул.

— Но возможно, есть еще и другие вопросы — о вашей книге и лично о вас?

Вопросы были. И тотчас завязалась типичная игра в вопросы и ответы, без этого ни одно чтение не обходится. А коль скоро по предыдущим своим выступлениям я уже знал все эти вопросы наизусть, с ответами затруднений не возникало.

— Как вам пришло в голову написать книгу на подобную тему?

Это долгая история… и так далее.

— Не хотели бы вы поделиться с нами некоторыми вашими писательскими секретами?

Прошу вас проявить понимание, так как, сказать по правде, мне бы этого не хотелось… и так далее.

— Как вы воспринимаете сегодня ваши прежние книги?

Знаете, тут все по-разному… и так далее.

— Можно ли еще в наши дни жить писательским трудом?

Как видите, я жив…

Смех, заведомо гарантированный в этом месте, оборвался до срока — вклинилась подтянутая, спортивного вида дама — типаж: вышедшая на пенсию учительница биологии, ныне активнейший председатель местного общества пеших прогулок. Я был прав: так оно и оказалось!

В природоведческом журнале дама вычитала о некоем опыте, проведенном на шимпанзе. Коэффициент их умственной выработки (Задание: «Как добраться до банана, подвешенного за пределами клетки?») целиком и полностью зависел от того, как долго обезьян перед этим не кормили. Голод обострял предприимчивость. То есть чем голоднее, тем умнее. Нельзя ли то же самое — вот ее вопрос — сказать и о людях искусства?

— Еще как, — ответил я, неопределенно улыбаясь.

А сам вспомнил, как, бывало, удрученный превратностями судьбы, тяжелой поступью возвращался домой с распечаткой моего банковского счета, поднимался по лестнице, чтобы наверху, в квартире, следуя законам гравитации, рухнуть на софу и там, наедине с собой, лелеять одинокие умозаключения грандиозных масштабов, увы, до сих пор так и не увидевшие своего воплощения.

Дама расцвела, до упоения довольная тем, что ей буквально удалось раскрыть остальным слушателям глаза на взаимосвязь природы и человека. Только Бенно, книготорговец, качал головой. Видимо, ее вопрос показался ему циничным. Мне нет. Такова жизнь, дорогой мой Бенно, — в конце концов, я ведь распростерт здесь на казенном кожаном диване, выставленный на всеобщее обозрение.

А в общем, дискуссия прошла без эксцессов, если, правда, забыть об одной особе, начавшей свой вопрос словами:

— В вашей книге «Качели расста…»

— Кочевники, — тихо подсказал я.

Читательница меня не поняла. По залу пронесся веселый гул, и Бенно пришлось прояснить это маленькое недоразумение.

Под конец — я, уже готовый подняться с места, сунул руку в карман, чтобы взять трубку, — еще одна, с виду испуганная читательница пролепетала:

— Я хотела спросить вас совсем о другом…

— Да, пожалуйста.

— Почему вы пишете?

Не обошлось-таки без острых углов! Как часто я ставил себе цель найти наконец емкий, лаконичный ответ на этот снова и снова всплывающий на поверхность вопрос всех вопросов — так до сих пор и не нашел. Откровенно говоря, я никогда толком не мог понять смысла этого вопроса. На сей раз опять пришлось выкручиваться, но это было принято как должное. В действительности никто и не рассчитывал услышать настоящее объяснение. Это скорее напоминало игру. И моим явившимся-таки кружными путями на свет божий ответом, что на самом-то деле об этом ничего однозначного сказать нельзя, все остались довольны, поскольку ничего другого и не ждали.