Счастье Анны - Тадеуш Доленга-Мостович

— В венах пани Жермены течет кровь спортсмена: она сама стала переходящим кубком.

— Да, — язвительно усмехнулся Калманович, — только каждый очередной завоеватель этого кубка слишком поздно убеждается, что это бочка Данаиды.

— Что? Как это? В каком смысле? — интересовался Шавловский, который везде усматривал двусмысленность.

— В материальном. Как ее следует оценить, узнает лишь тот, кто ее потерял: только после этого сыплются счета для оплаты.

— Ах! — безразлично махнул рукой Шавловский.

— Женщины тратят много денег, — сенсационным тоном заключил Ян Камиль Печонтковский.

К разводу брата Ванда относилась с самым откровенным и искренним безразличием. Она знала, что Жермена разоряла Кубу, хотя была убеждена, что любая другая женщина, которая решится стать его женой или любовницей, может сделать это только с той же целью. Куба, унаследовав от отца мягкотелость, вовсе не унаследовал умственных способностей к ведению дел. Поэтому рента Ванды оставалась под знаком вопроса, и Ванде ничего не оставалось, кроме молчаливого ожидания. О получении какой-либо значительной суммы в существующих условиях не могло быть и речи. Вмешиваться через своего адвоката она не хотела. Хотя отказываться от доходов она не любила и оперировала ими очень ловко, но в то же время предпочла бы все потерять, чем допустить процесс с братом. Здесь не о Кубе шла речь, а о вероятности того, что ее заподозрят в излишней заботе о своих деньгах. Она знала, что может услышать:

— Естественно, заговорила раса. Евреи всегда должны поссориться из-за денег.

А Ванда любой ценой стремилась сохранить мнение о ее полном безразличии к земным благам. Может быть, и действительно это мнение было обоснованным, так как никто не сомневался, что содержанием ее жизни была умственная работа. Более того, каждый знал, что Ванда Щедронь никому не отказывала, кто обращался к ней с просьбой одолжить деньги. Сама манера одалживать тоже заслуживала внимания. Ванда показывала свою сумочку и говорила:

— Пожалуйста. Там у меня, кажется, столько-то. Возьмите, сколько вам нужно.

И она даже не смотрела, сколько взяли. Однако после возвращения из «Колхиды» она считала оставшееся содержимое сумочки и в маленькой записной книжке отмечала: «Колманович 14 марта — 20 злотых». И делалось это не для чего иного, как просто для порядка. Случалось, должники отдавали, и тогда она их вычеркивала в книжке. Чаще же они не возвращали и тем самым не обращались за новой суммой. Но никому из них и в голову не приходило, что Ванда записывает эти мелочи, та самая Ванда, которая как-то сказала:

— Бедный Помарнацкий, проиграл на бегах триста тысяч или тысячу триста, не помню, но много.

Это высказывание долгое время передавалось из уст в уста. В действительности у Ванды не было материальных проблем. Значительный капитал был хорошо помещен, муж зарабатывал прилично, она сама тоже, а дом, несмотря ни на что, она умела вести экономно, не затрачивая на это ни много времени, ни особого труда. Просто это было у нее в крови. Проходя по улице и разговаривая о самых серьезных общественных проблемах, упиваясь анализом какой-нибудь новой философской системы или анализируя ценность литературной работы, она умела, не прерывая дискуссии, заметить, что яйца на улице Ординатской, 5, на два гроша дешевле, чем на Свентокшисской, а у Вардасовой цветная капуста не по тридцать грошей, как записано в счете Марцыси, а только по двадцать пять. На следующий день, прежде чем пойти в редакцию, во время пятиминутной аудиенции с кухаркой, она делала короткое замечание:

— Прошу вас яйца покупать на Ординатской, 5, а что касается цветной капусты, Марцыся ошиблась: у Вардасовой она по двадцать пять. Исправьте, пожалуйста, это в счете.

Кроме того, ее манера ведения дома не имела ничего общего с нудным и старосветским хозяйствованием, которое прежних женщин приковывало к кухне, буфету и кладовой, бельевому шкафу, комоду и шифоньерам, превращая человеческое существо в кольцо для связки ключей.

Если предполагались гости, то слуги посылались в ресторан или кондитерский магазин за необходимым к столу, основное ложилось на плечи службы. Проблема штопать носки и белье Щедроня поспешно каким-то образом решилась им самим.

Своему гардеробу она не уделяла слишком много времени, по крайней мере, не просиживала целыми часами у портнихи, не увлекалась прогулками по магазинам и не говорила об этом вообще. Несмотря на это, ее манера одеваться находила в городе многочисленных последователей. Она сама конструировала себе платья и шляпы. Они никогда не являлись последним криком моды, но в них всегда были индивидуальность и тот изящный вкус, когда все умеренно и просто.

— Есть только один синоним красоты, — говорил Дзевановский. — Это — простота.

Правда, его одежда была слишком простой, чтобы претендовать на красоту, тем более на элегантность. Насколько это было неприятно Ванде, узнать по ней было невозможно. Внешности человека, который был ее любовником, она придавала почти такое же значение, как и его внутренним достоинствам, однако это никак не проявлялось. Ванда знала, что не может требовать, чтобы он одевался у лучшего портного, чаще менял свой гардероб. Она охотно из собственного кармана покрыла бы затраты на несколько элегантных костюмов для него и не раз думала, как предложить ему это, но не могла найти такого способа. Будучи совершенно безразличен к материальным вопросам, он, наверняка, смертельно обиделся бы, а еще хуже, посмеялся бы над ней и над ее предложением. Они не были настолько близки, чтобы она могла отважиться на такой шаг.

В жизни Ванды, не считая двух или трех мимолетных случайных связей, было четыре продолжительных и глубоких романа, к которым можно было бы приклеить этикетку «любовь». Дзевановский был четвертым. Ни с одним из предыдущих, за исключением, пожалуй, Щедроня, она не преступила границ близости, так как ее это не интересовало. Что же касается Марьяна, то она желала, чтобы интимность ограничивалась исключительно духовной и сексуальной сферой. Это придавало их отношениям некоторую возвышенность, необычность и оторванность от распространенной романтической ширмы.

Марьян не был ревнивым, по крайней мере, не выказывал этого, если замечал, что у кого-то были более интимные намерения по отношению к ней, и со своей стороны не давал поводов для ревности. Он всегда был в распоряжении Ванды, за исключением периодов хандры, когда она решала оставить его наедине с его апатией. Обычно прежде чем прийти, она звонила ему. Если он говорил, что ему бы не хотелось навязывать ей свое общество, она знала, что это хандра, и звонила на следующий день.

В тот день 27 июня (она хорошо запомнила дату, так как это были именины профессора Веллера) разговор с Дзевановским по телефону показался ей странным и подозрительным.

— Сегодня не могу, — сказал он каким-то раздраженным или растерянным голосом. — Извини, пожалуйста… Утром позвоню…

— Хорошо, — резко оборвала Ванда и положила трубку.

Она не предполагала, что это незначительное событие может вывести ее из себя. Ее подозрения получили реальное воплощение. Существование другой женщины было уже не интуитивным предчувствием, а фактом. Напрасно Ванда старалась успокоить свое возмущение ранее используемыми аргументами, напрасно пыталась взять себя в руки. Дзевановский был мерзким лицемером. Он обкрадывал ее самым бессовестным образом. Ведь мог же прямо сказать… И неужели он думал, что она старалась бы удержать его хотя бы секунду, его, который, обладая такой женщиной, как она, женщиной, желанной многими, женщиной, пятки которой не стоят все эти куры и гусыни, мог совершить нечто подобное!..