58-я. Неизъятое - Анна Артемьева

Очень интересно было! Я бы работала и сейчас! А чем интересно? Да просто я нигде больше не работала. С колхоза пришла девчоночкой и другой жизни не видела.

Их (заключенных. — Авт.) я не помню. Я с ними не разговаривала, никакой полемики не вела. И не жалела. Сама голодная ходила, кто б меня пожалел?

А Русланову я жалела. Она была настолько простая, душевная… У них раньше радива (радио. — Авт.) не было, а тут Первомай, в клубе на Фрунзе радиво играет… И вдруг запели там, в радиво, «Валенки» (главная песня из репертуара Руслановой. — Авт.). Так Русланова давай у нас по камере плясать! И петь! Сначала тихонько, потом все громче, громче! Я ей стучу в дверь, а она разошлася-я! На весь коридор кричит! (Смеется.) Вызвали старшего, повели ее в карцер, меня обыскивать заставили, а чего обыскивать, нет у ней ничего. В карцере она сразу успокоилась (смеется).

А потом выпустили ее, освободили (после смерти Сталина дело Руслановой было пересмотрено и прекращено. — Авт.). Приехали за ей, наверное, три «Волги». Все прощаются, руки жмут. А нас она давай обнимать, целовать! Мы что — нам можно, она уже свободный человек. Со всеми душевно прощалась. А что, господи, наша работа такая, она на нас не обиделась.

А пришла к нам понурая-понурая. Одно только говорила: «Я ни за что сижу, ни за что». Так я и не знаю, за что. Не выясняла и не спрашивала. Пока сидела — нельзя было, а когда уходит, чего выяснять-то, раз уходит. Меньше знаешь — легче спишь.

* * *

Политические у нас сидели. Господи боже мой, да их сразу видно! Эти, которая шпана, обзовут тебя не знаю как, а политические культурно разговаривают, никогда «ты» не скажут.

Было их много. Целая партия ленинградцев (осужденных по «ленинградскому делу», жертвами которого в конце 1940-х стали крупные партийные руководители. — Авт.) Такие порядочные, хорошие… За что попадали? Ну, если попал — значит, заслужил. Может, что плохо сказал, что языком смолол…

Хотя я когда Русланову принимали, сама прекрасно понимала, что она с концерта, спела там песню какую-то, вот и попала. Все равно ведь видно, который человек виноват, который нет. Эти ленинградские — они такие были спокойные: «Ой, извините!», «Ой, пожалуйста!» Чего они сидят, господи боже мой… Видно, что-нибудь плохо сказали, поругали начальство…

В голове я об этом задумывалась, но говорить-то не могла. Ни с кем вообще нельзя говорить было, а то за печку посадят и будут допрашивать. Был у нас такой, как его фамилия-то, лысый, из КГБ. Отведет за печку: «Вот, служи нам, кто чего будет ругать — ты сразу рассказывай…» Вербовал к себе. Ну, не откажешься ведь. Потом вызывает, а ты ему: «Я не слышала ничего, никто при мне ничего не говорил».

Я и сама не разговаривала, никогда не говорила лишнего, рот мой был закрыт на замок. Это сейчас я с бабами базарю, Путина ругаю. Так все было закрыто — аж иной раз забываешь, чего сказать боишься.

Кто в тюрьме не работал, думает, что там избивают, издеваются, все делают. А им и литературу давали, и школа была, учителя приходили. При мне один институт окончил!

Бунтов у нас не было. Когда говорят, что били, избивали — это ерунда. Как чего — приходит группа обысков, камеры обойдет, обыщет, зачинщиков в карцер — и сразу тишина.

Карцер — это как? Комната небольшая, койка стоит и стульчик такой. На ночь дают бушлат накрыться. Еды, конечно, меньше, хлеб и вода, без горячего. Но в туалет так же водят.

На допросы по ночам водили, было. Днем койку поднимают, на ключ запрут. Сиди, читай. Иногда вижу в глазок — сидит за столом с книгой, глаза закрыл… Я-то вижу, что спит, но не стучу. Пусть сидит. Мое какое дело, читает он или спит? Главное — жив.

* * *

Сейчас совсем не тюрьма стала, а прямо курорт! Раньше такая строгость была, что ты! А сейчас расхлябанность пошла. В тюрьме теперь и туалеты, и музей сделали. Еще бы телевизоры по камерам поставили! Заключенный должен только до туалета ходить, и на прогулку, и к врачу, если надо. А они теперь гуляют, их кормят, работать не надо… Только выйдет, смотришь — месяца через два является по новой. Не должно так быть. Сталина-то и жалко, что при нем строгость была.

Когда умер Сталин, вся тюрьма плакала, ужас, как все переживали. Я до сих пор о ём жалею. Наговорили на человека, обгадили. А порядка при нем сколько было! Он, что ли, сажал? Все это Берии, все его заместители. А Сталин жил — смены кальсон не имел!

* * *

Я тогда на воротах стояла, а Василий, сын Сталина, сидел у нас на четвертом корпусе (арестован в апреле 1953-го и осужден на восемь лет за антисоветскую пропаганду. — Авт.). Май, дождик, и снимали портреты Сталина. И вот вынесли со склада потрет, выставили на улице. И Василия на работу вывели. Дождик все капал на тот портрет, а Василий смотрел, смотрел долго… «Все выкинули», — сказал. И дальше пошел.

В 47-м году нас возили на лесоповал. Тогда все дровами топили, вот мы и ездили заготавливать себе дрова. В сугробах ходили по пояс, до ужаса. Телогрейка, ватные штаны, валенки такие большие… Заключенные пилили, а мы за ними ходили с пистолетом.

Жили в бараке. Внизу на нарах мальчишки спали, наверху мы. Да как весело! Чайник у нас литров на 10, наверное, был! (Смеется.) Чай скипятим, картошки наварим… Такой коллектив был спаренный, очень хорошие все, дружные… Мы вообще работали дружно, я, когда дружно, люблю!

Большинство из деревень были. Много нас было, девчонок, три общежития только сотрудников, и еще хозобслуга. Все молооденькие пришли, все пережинилися.

Первый мой муж работал в тюрьме, на складе продуктов. А второй — в обыске. Группа обысков такая: принимала заключенных, в этап отправляла… Я на личных вещах тогда работала, и если срочный этап, меня посреди ночи везли в тюрьму, я выдавала вещи. Так и встретились мы с Володей, приглянулись… Он ухаживал уж очень за мной. Служебный роман (смеется).

Когда только начали встречаться, стали меня ругать. Говорю: это же сотрудник, не заключенный! «Нет, ты разведенная, тебе нельзя». Ну, я написала заявление — и с работы ушла.

* * *

До 70-х годов у нас строго было. Иной раз идешь — воротничок расстегнутый. Начальник всегда остановит: «Как ты ходишь, на себя посмотри». В 70-е полегчало.

У меня ни нарядов, ни духов не было. Краситься я не любила. Побалуешься, губы накрасишь, муж говорит: «Чего намазалась?» — и рукой смажет. А каблуки я, пока была молодая, носила. Купила раз босоножки носатые, приехала в деревню. Отец говорит: «Господи! Обула ходули!» (хохочет).

В 50-м году сын народился у меня, в 55-м году — дочка. Когда я беременная была, дали нам комнату на улице Осипенко. На четверых кухня, комната 18 метров, печное отопление, туалет. Газу не было, у кого керосин, у кого керогаз. Стол на двоих, полка. Вот так и жили.