Ссудный день - Чак Паланик

Товарищи Джамала не болтали попусту, берегли силы на завтрашний день. Джамал смотрел на них и видел ту знаменитую картину, на которой ужинает с друзьями Христос. «Тайная вечеря» называется. Только они еще передавали из рук в руки мобильник, чтобы каждый мог позвонить домой напоследок. Не для того чтобы объясниться, а чтобы успокоить душу.

Армия волков-одиночек.

Для Джамала власть не конвертировалась в секс и наркотики. Наоборот, эти преходящие удовольствия виделись ему скорее прибежищем тех, у кого никакой реальной власти нет. Реальная же власть означала душевное спокойствие и удовлетворенность, бесконечно далекие от тупого онемения, которое могли дать трава и шлюха.

Власть означала доступ к чему угодно, ко всему. Она означала отсутствие необходимости изворачиваться и копить. Она позволяла не ограничивать свою жизнь построением запасных планов. Поиском альтернативных маршрутов.

В книге Толботта об этом сказано очень хорошо:

Всякая группа должна жить на своей территории, где сама задает норму. Иначе люди впадают либо в ненависть к себе и саморазрушение либо в гордыню и агрессию к другим. Алкоголизм, наркомания, сексуальная распущенность процветают там, где люди разных культур вынуждены делить общее пространство. Ни одна культура не должна пренебрежительно рассматриваться оценивающим взглядом другой.

В их государстве молодые люди будут освобождены от навязанной чуждой европейской культурой повинности обязательного высшего образования. Это европейцы стремятся к стандартизации населения вне зависимости от склонностей и талантов. Хотят скроить поведение всех по одному лекалу. Власть позволит Джамалу не выдавать себя за несовершенную копию того, кем он в принципе быть не хотел.

Его клан отверг стандартизацию, навязываемую законами и образованием. Они не желали участвовать в затее с налогами и нормами, где, как в игре «змеи и лестницы», можно долго-долго лезть наверх, но один неверный шаг угрожает сбросить тебя в самый низ, в нищету или тюрьму.

Джамал чувствовал, что его товарищам тоже не терпится позвонить родным. Из трубки слышалось мамино перепуганное сопение, шумела вода, шкворчали и булькали сковородки на плите. Джамал хотел сказать ей, что послезавтра мир станет другим. Что он приведет ее в лучшую, благородную жизнь. Что все они будут настолько близки к статусу королевских особ, насколько это вообще позволяет Декларация Взаимозависимости.

Общий успех зависел от каждого. Поэтому все рвались оправдать возложенные на них надежды. Каждый стремился быть достойным чести, дарованной товарищами. Своим племенем.

Джамал хотел объяснить маме все. Сказать ей, что он ее любит. Но тогда ребята услышат. Поэтому он попросил только:

– Пса моего покормишь?

Мама как будто вздохнула с облегчением.

– Чтоб я теперь Вышибалу твоего кормила? Так, что ли?

Она явно раздумывала, что ей делать. Наверняка хотела наорать на него и велеть живо бежать домой и самому кормить свою треклятую собаку. Однако наорать не поворачивался язык – вдруг это ее последний разговор с сыном? Джамал переглянулся с парнем, который пригласил его в клан. Уж он-то знал, какой бывает его мама.

– Пожалуйста… – попросил наконец Джамал, не дождавшись ответа.

И услышал то, чего не слышал никогда. Мама вдруг заплакала. Тогда Джамал решил наплевать, что ребята слушают.

– Я тебя люблю, мам. – Он шмыгнул носом. – Ты пса-то покорми.

Мама всхлипнула. И еле слышно прошептала.

– Покормлю.

Джамал закончил звонок и передал телефон следующему на очереди.

* * *

Среди тех, кто ждал рассвета, находились и безработные журналисты. Последние предутренние часы они проводили под стенами того, что осталось от крупнейших газет. Прогуливались по тротуарам вокруг штаб-квартир главных телеканалов. Решимость их укрепляло четкое осознание: те немногие, кто продолжал карьеру в журналистике, удержались на своих местах благодаря готовности раздувать ложь и пудрить людям мозги. Те, кто говорил правду, не имели такого влияния.

Сохранившие работу утешали себя тем, что абсолютной истины не существует. Эту очередную ложь они несли в массы как новую истину. И мерилом всякой новой истины, ее лакмусовым тестом стала потенциальная способность провоцировать, щекотать нервы.

Задачей журналистики было теперь формирование общественного мнения, и для этой цели вся информация искажалась и выворачивалась наизнанку. Честное изложение фактов, которое при демократии необходимо как воздух, перестало быть приоритетом для журналистской братии. Тех, кого властям не удалось подчинить, просто выкинули из профессии.

Коротая время до утра, они проверяли друг друга по фотографиям – загруженным в телефоны портретам знаменитостей. С экранов улыбались мужчины и женщины с идеально уложенными прическами. Седоволосые и крашеные. С галстуками или нитками жемчуга на шеях. Следовало назвать имя и количество голосов, поданных за эту персону в списке. Или опознать невинного человека, которого в списке никогда не было.

У бывших акул пера были жесткие глаза и впалые щеки. Они окружили студии кабельных каналов и радиостанции, готовясь вернуть в эфир объективность.

* * *

Той же ночью Эстебан и Бинг позвали к себе полтора десятка ближайших друзей. Собрались просто, по-домашнему – каждый принес на стол какую-нибудь еду, которую полагалось самостоятельно накладывать себе в одноразовые бумажные тарелки. Так, прихлебывая индийский пряный суп маллигатони, подхватывая лепешками острый соус с куриных ножек по-мексикански, местный сегмент их клана обсуждал окончательный перечень завтрашних целей. Несмотря на многие недели тренировок, воздух был насыщен страхом, как густым ароматом карри.

Пока все жевали, Эстебан зачитывал слова из книги Толботта:

Именно жизнь в гетеросексуальном обществе заставляет гомосексуалов чувствовать себя ненормальными. Лишь среди белых черные ощущают себя лишними. Лишь в окружении гомосексуалов и черных белые испытывают страх и угрызения совести. Чужие ожидания и чужие мерки не должны отравлять жизнь ни одной группе.

С раскрытой книгой в руках Эстебан стоял в центре собравшейся группы и читал:

Искусство не должно быть социальной инженерией. Искусству, которое стремится как-то исправить человека, не место в обществе.

Следующую строку Бинг знал наизусть.

Держа это в уме, мы должны позволить всякому человеку самому решить, в чем его счастье.

До Эстебана маленький Бинг прозябал в нездоровой связи со своим сутенером. Бинг с детства обожал Одри Хепберн, но его собственная жизнь была очень далека от картинки из «Завтрака у Тиффани». Нет, он не проводил время в роскошных клубах, не приходилось ему выпрыгивать из гигантского именинного торта под бурные овации влюбленной толпы. Сутенер не вел с Бингом задушевных бесед; если он что и говорил, то что-нибудь в духе: «Кто работать будет? Члены сами себя не отсосут!»