Татуировщик из Освенцима - Хезер Моррис

— Гита, это ты, Гита? — окликает слабый голос.

Гита подходит к группе женщин, где многие на вид старше ее. В Биркенау редко увидишь пожилых женщин, здесь для работы нужны молодые. Одна женщина идет к ней с распростертыми объятиями:

— Гита, это я, твоя соседка Хильда Гольдштейн.

Гита смотрит на нее и вдруг узнает соседку из родного города Вранов-над-Топлёу. С их последней встречи та исхудала и побледнела.

Гита вся во власти воспоминаний: запахи, ощущения и видения прошлого. Знакомая дверь, аромат куриного супа, потрескавшийся кусок мыла у кухонной раковины, счастливые голоса в теплые летние вечера, объятия матери.

— Госпожа Гольдштейн… — Гита подходит и сжимает руку женщины. — Вас тоже забрали.

— Примерно неделю назад, — кивает та. — Меня разлучили с родными и посадили в поезд.

Вспышка надежды.

— Мои родители и сестры с вами?

— Нет, их забрали несколько месяцев назад. Твоих родителей и сестер. Твои братья давно пропали. Твоя мама говорила, что они вступили в Сопротивление.

— Вы знаете, куда их увезли?

Госпожа Гольдштейн низко опускает голову:

— Мне так жаль. Нам сказали, что они были… Их…

Гита валится на землю, а Дана с Иваной бросаются к ней, садятся на землю рядом и обнимают ее. Над ними продолжает бормотать госпожа Гольдштейн:

— Мне жаль, мне так жаль.

Дана и Ивана обе плачут, обнимая оцепеневшую Гиту и шепча ей слова утешения. Умерли. Больше никаких воспоминаний. Она чувствует в душе страшную пустоту. Повернувшись к подругам, она спрашивает запинающимся, охрипшим голосом:

— Может быть, мне лучше поплакать? Совсем немного?

— Хочешь, чтобы мы вместе помолились?

— Нет, только несколько слезинок. Больше эти убийцы ничего от меня не дождутся.

Ивана и Дана краями рукавов утирают глаза, а по лицу Гиты тоже начинают катиться молчаливые слезы. Подруги по очереди осушают их. Найдя в себе неведомые ранее силы, Гита встает и обнимает госпожу Гольдштейн. Она ощущает сочувствие, исходящее от людей, ставших свидетелями ее горя. Они молча смотрят на нее, погрузившись в мрачные глубины отчаяния, не зная, что стало с их собственными семьями. Медленно две группы женщин — старожилы и новенькие — смешиваются между собой.

* * *

После ужина госпожа Гольдштейн посвящает Гиту в события, происходившие в их доме, как постепенно из него выдергивали семью за семьей. К ним просочились тогда рассказы о концлагерях. Никто из них не знал, что эти лагеря превратились в поточные линии смерти. Они знали, что люди оттуда не возвращаются. И все же лишь немногие уехали из дому в поисках убежища за границей. Для Гиты становится очевидным, что госпожа Гольдштейн долго не выдержит, если ее заставят здесь работать. Она старше своих лет, сломлена физически и эмоционально.

На следующее утро Гита подходит к капо, чтобы попросить об одолжении. Она попросит Лале достать для капо то, что та пожелает, в обмен на освобождение госпожи Гольдштейн от тяжелой работы и возможность весь день находиться в бараке. Гита попросит, чтобы госпожа Гольдштейн каждый вечер выносила туалетные ведра — эту работу выполняют разные женщины, зачастую в наказание за плохие отзывы о надсмотрщице. Цена капо — кольцо с бриллиантом. До нее дошли слухи о сокровищах Лале. Сделка заключена.

* * *

Несколько следующих недель Лале каждый день ходит в Освенцим. Пять крематориев работают на полную мощность, но тем не менее необходимо клеймить изрядное число узников. Он получает инструкции и расходные материалы в администрации Освенцима. У него нет времени и необходимости ходить в контору Биркенау, поэтому он лишен возможности видеть Гиту. Ему хочется передать ей весточку, что с ним все в порядке.

Сейчас Барецки в хорошем, даже в игривом настроении; у него есть секрет, и он хочет, чтобы Лале угадал, что это такое. Лале включается в детскую игру Барецки:

— Вы всех нас отпускаете домой? — (Барецки хохочет и бьет Лале по руке.) — Вас повысили по службе?

— Лучше бы тебе не мечтать об этом, Татуировщик. А иначе за тобой будет присматривать кто-то не такой добрый, как я.

— Ладно, сдаюсь.

— Так и быть, скажу. Несколько дней на следующей неделе вам будут давать дополнительные пайки и одеяла. Приезжает Красный Крест для инспектирования вашего лагеря отдыха.

Лале всерьез задумывается. Что это может означать? Увидит ли наконец мир то, что здесь происходит? Он старается не обнаружить перед Барецки своих чувств.

— Это хорошо. Вы полагаете, этот лагерь пройдет поверку по условиям заключения?

Лале видит, как работает вхолостую мозг Барецки, он почти слышит тихие щелчки. Тупость эсэсовца забавляет его, хотя улыбнуться он не осмелился бы.

— Пока они здесь будут, вы получите хорошую еду, ну, те из вас, кого мы позволим им увидеть.

— Значит, это посещение будет контролироваться?

— Ты считаешь нас глупыми? — смеется Барецки.

Лале оставляет этот вопрос без ответа.

— Могу я попросить вас об одолжении?

— Давай, — говорит Барецки.

— Если я напишу записку Гите, что я в порядке и просто занят в Освенциме, вы передадите ей?

— Я сделаю лучше. Сам ей скажу.

— Спасибо.

Лале и выбранная группа узников действительно несколько дней получают дополнительные пайки. Но вскоре они иссякают, и Лале не знает в точности, был ли вообще в лагере Красный Крест. Барецки вполне мог выдумать всю историю. Лале остается только надеяться, что его послание будет передано Гите, хотя он не уверен, что Барецки сделает это быстро. Ему остается лишь ждать и надеяться, что скоро наступит воскресенье, когда ему не придется работать.

* * *

Наконец приходит день, когда Лале рано заканчивает работу. Он мчится из одного лагеря в другой и добирается до администрации Биркенау как раз к тому времени, когда работники расходятся. Ждет в нетерпении. Почему она должна сегодня выходить в числе последних? Наконец она появляется. Сердце Лале радостно бьется. Не теряя времени, он хватает ее за руку и тащит к задней стороне здания. Она дрожит, когда он прижимает ее к стене.

— Я думала, ты умер. Думала, никогда больше тебя не увижу. Я… — с запинкой произносит она.

Он гладит ее по лицу:

— Разве Барецки не передал тебе от меня весточку?

— Нет. Никаких вестей я не получала.

— Ш-ш-ш, все в порядке, — говорит он. — Я несколько недель каждый день работал в Освенциме.

— Я так боялась.

— Знаю. Но теперь я здесь. И хочу кое-что тебе сказать.

— Что?

— Во-первых, позволь мне поцеловать тебя.