Грехи и мифы Патриарших прудов - Татьяна Степанова

И то, что насторожило ее в материалах дела, словно растворилось в хаосе дорожно-транспортных документов.

Катя начала листать тома снова. Но глаза ее уже не видели конкретики, она просто скользила взглядом по строчкам. Нет, нет, не найти…

Что-то есть…

Где-то здесь…

Она прочла и…

А может, и не было ничего?

В начале девятого вечера, вконец обессилев, она понесла тома Гущину — он тоже припозднился. Сидел в кабинете в одиночестве, при включенной настольной лампе.

— Ну что? Ознакомилась? — спросил он.

Катя кивнула.

— Все эксперты в один голос подтверждают невиновность Кравцова. Следователь просто опирался на их выводы. Он ничего не передергивал. О том, что нам Мамонтов говорил, в деле вообще ни слова. Это все за кадром осталось. Следователь в официальное расследование все эти версии о похищении и маньяке не включил. По документам это просто дело о ДТП, — сказала Катя.

Гущин пробурчал, что сам станет читать. Катя спросила, есть ли новости о месте работы Кравцова, удалось ли кого-то найти? Что насчет его пассии?

— Пока никаких новостей, — ответил Гущин.

Катя помолчала. Неожиданно ей пришла в голову новая идея.

— Федор Матвеевич, а не может так случиться, что пассия Кравцова и есть потерпевшая Пелопея Кутайсова?

Гущин воззрился на нее.

— Мы с вами ездили сегодня в Бронницы. Этот гаишник… Клавдий, — Катя с неким тайным удовольствием произнесла громкое римское имя центуриона, — изложил нам события на Старой дороге так, как они ему в тот момент привиделись, померещились. Ему показалось, будто он лицом к лицу столкнулся с похитителем и убийцей девушки. Ему показалось, что и его самого Кравцов замыслил убить как нежеланного свидетеля. Там ведь чуть до стрельбы не дошло. Но Мамонт… то есть Клавдий — он же бывший телохранитель. И нам сообщили, что он своего работодателя трагически потерял. А это значит, что он психически был раним на тот момент. И когда ему показалось, что Кравцов встал у него за спиной, то…

— Что ты хочешь мне сказать?

— Мы выслушали гаишника. Кроме его подозрений имелось и еще кое-что, — Катя подняла вверх указательный пальчик — очень изящно. — Клавдий сказал нам, что Кравцов навещал Пелопею с букетом. То есть он приходил к ней. Возможно, не однажды. Знаете, что такое Стокгольмский синдром? Когда жертва начинает оправдывать своего палача. Начинает жалеть. А палач тоже начинает жалеть жертву. Между ними устанавливается психологический контакт. Они вступают в отношения, в разговоры. Палач просит прощения, жертва прощает. Физические страдания, боль, жалость, раскаяние — это мощнейший афродизиак. Нам что сказала бывшая жена Кравцова? Что он неожиданно влюбился в молодую девушку. Как гром среди ясного неба. Бросил семью, двоих детей, развелся и ушел к ней. А в течение почти полутора лет в его жизни не было другой молодой девушки, кроме этой самой Пелопеи Кутайсовой.

— То есть, по-твоему, они после аварии стали любовниками?

— А почему нет? Все возможно. Он мог пытаться искупить свою вину и влюбился. Она его простила — не забывайте, ни она, ни ее семья не стали подавать гражданский иск против Кравцова. Она могла простить его и влюбиться.

— Если это он — наш безголовый, тогда кто же его убил?

Катя не стала отвечать. Рано, рано, Федор Матвеевич, задавать такие вопросы.

— Может, нам поискать любовный след рядом с Пелопеей Кутайсовой, а? — спросила она. — Нам ведь все равно необходимо с ней встретиться.

— Я созвонился с ее отцом, Платоном Кутайсовым, — ответил полковник Гущин. — В деле из всех допросов — лишь его допрос с данными и телефонами и допрос его сына Гавриила. Мать и младшую дочь следователь не допрашивал. Телефон мобильного у Платона Кутайсова за три года не сменился. Он удивился, что мы снова подняли дело о ДТП. Но готов ответить на мои вопросы. Сказал — у него завтра дела на Большой Ордынке, дал адрес. Мы туда поедем и встретимся с ним.

На Большую Ордынку, к отцу Пелопеи, отправились на следующий день, сразу после оперативки, где Гущин заслушивал доклады сотрудников розыска о том, что выполнено и что предстоит выполнить по делу о до сих пор так и не опознанном официально трупе. Полковник Гущин снова сам был за рулем.

Большая Ордынка — улица Кате хорошо знакомая — поразила ее несказанно. Этакая улица-нежить, или улица, прикидывающаяся нежитью. Подобных улиц становилось в Москве все больше и больше. Но Ордынка выделялась даже на общем безрадостном фоне.

Как такое возможно, чтобы по улице совсем никто не ходил? Никаких пешеходов! И это при том, что улица — старинная, историческая, прекрасная, ухоженная, тихая, так и располагающая к неспешным прогулкам? Старые купеческие особняки — каждый дом с изюминкой, отреставрированные дома-дворцы, выкрашенные в пастельные оттенки серого, нежно-сиреневого, нежно-зеленого, голубого, белого, желтого. Дома-призраки с запертыми подъездами, серыми пыльными окнами, прежнее вместилище банков, банков, банков, финансовых фондов, офисов солидных фирм… Все опустело на Большой Ордынке. Кованые чугунные ограды, старые церкви, в которые месяцами никто не заглядывает. Нескончаемый поток машин к Добрынинской площади — мимо, мимо. Прочь отсюда, прочь. Некоторое оживление только у метро «Третьяковская» и в направлении Лаврушинского переулка и Третьяковской галереи. А дальше — пустые тротуары, заброшенные особняки.

От этой старой прекрасной улицы Замоскворечья веяло такой ностальгией и такой потерянностью во времени и пространстве, таким отсутствием надежд, что Кате невольно стало не по себе.

Гущин остановил машину возле двухэтажного купеческого особняка — дома с мезонином. Они подошли к дубовой двери, Гущин поискал домофон, но его не оказалось, тогда он потянул дверь на себя, и она открылась.

Внутри — хаос. Небольшой зал, судя по всему, некогда здесь располагался ресторан. Но сейчас — полное разорение. Сор и куски пенопласта на полу, картонные коробки. Рабочие в комбинезонах волокут к задней двери, распахнутой настежь во внутренний двор, струганые лавки и грубо сколоченные столы. Другие рабочие за ноги, приклеенные к дубовой чурке, волокут по полу чучело оскаленного медведя с растопыренными когтистыми лапами. Грустный, опухший с перепоя ряженый тип — на обычную одежду у него напялено причудливое одеяние из мятой смесовой ткани зелено-красного цвета в виде кафтана странного покроя, так что и не поймешь, кого ряженый изображает, то ли стрельца кремлевского, то ли ярыжку посадского, то ли скомороха-дудочника-сопелочника — тащит тоже по полу, волоком, за древки пучок бутафорских бердышей из погнутой жести.

Дрели свистят, молотки стучат — это где-то в глубине, что-то падает, кто-то орет, что в машину «больше мебель не лезет».

И среди всего этого хаоса и разорения Катя увидела девушку с черными как ночь волосами до плеч. Стройная, крепко сбитая, невысокая, с аппетитной фигуркой — в серых джинсах-стрейч, облегающих тугую, как орех, попку, в черных замшевых сапожках и черной кожаной рокерской куртке — очень дорогой с виду. Она что-то рассматривала на своем мобильном и звонко кричала работягам во внутренний двор: «Укладывайте компактно! Второй раз машину сюда гонять не будем!»