Всегда со мной. О моем Учителе РАБАШе - Михаэль Семенович Лайтман

отвечает: «Ничего страшного». Я ему: «Но, Ребе.» А он отрезает: «Всё! Никаких разговоров!» И рукой так машет, как сейчас помню, словно говорит: «Оставь». У него было точное знание, что он уходит.

Он чувствовал это, абсолютно четко чувствовал. А я думал, – пройдет.

Он даже не хотел, чтобы ему покупали этрог, лулав[67] к празднику Суккот, он не хотел ничего делать наперед. Приближался праздник Рош а-Шана[68], за ним Суккот, а он не говорил уже о сукке. Я знал, как трепетно он относился к этому празднику, как требовал соблюдать все самые мельчайшие тонкости в строительстве сукки, начинал об этом волноваться и теребить нас еще за месяц до праздника, а тут – молчит.

И все время в своих мыслях.

Поразительно, как я не забил тревогу. Надо было уговорить его идти к врачу, сделать все проверки, не соглашаться, не отпускать его, пока не проверится „.

Но не давали мне это сделать. Как-то вдруг забылось и предупреждение, которое мы получили задолго до этого. Мой товарищ, Йоси Гимпель рассказывал мне, что разговаривал с некоей женщиной в Беэр-Шеве, и она вдруг сказала ему, что скоро РАБАШа не станет. И еще добавила удивительную фразу: «Что же ты, Йоси, так себя ведешь?! У тебя есть человек, к которому ты можешь обратиться, и все от него узнать, и он желает, чтобы ты это сделал, а ты не можешь». Йоси ей тогда ответил: «Да, я не могу. Я не знаю, как это делать. Я не знаю, как подойти, как спросить, я очень хочу, но не знаю». И она сказала: «Ну ладно, оставь. Но помни, у него есть время только до 91-го года».

Это было года за четыре до смерти РАБАШа. И как-то все забылось, подумалось, неужели мы будем верить всем этим предсказаниям?! И все стерлось с памяти.

Но так и случилось.

Сегодня я уже понимаю, что это такое, когда тебя могут полностью перекрыть, просто отключают мозги, чувства, страх, тревогу. Мы во власти Высшего. Он командует абсолютно всем.

И РАБАШ это знал лучше всех. У него шел внутренний диалог с Творцом.

Последние дни

Однажды, во время урока ко мне подошел Миллер и прошептал: «Ты видел?» И указал на Ребе. Ребе сидел за столом, и его трясло. «Знаешь, это уже не первый раз», – сказал он. Я говорю: «А я не видел! Как же так?!» И вот тут-то я и испугался, тут же подумал: что-то надо с этим делать! А это были уже сердечные приступы. Я так понимаю, что это уже был инфаркт! Он уже переносил инфаркт на ногах и никому ничего не говорил. Умышленно не говорил.

Я сразу же позвонил знакомому врачу. Он привез кардиограф. Мы сделали кардиограмму. И врач сказал мне: «Я считаю, надо срочно ехать в больницу. Что-то нехорошее с ним происходит. Я даже с вами поеду».

И мы поехали в больницу Бейлинсон. Я знал, что у РАБАШа крепкое сердце, но, чтобы вот так восстанавливаться, за минуты, за час какой-то, я не предполагал, что это возможно! Ребе снова снимают кардиограмму, уже в больнице. – все в порядке. Кардиограмма показывает: абсолютно здоровое сердце, ровный пульс, наполнение – все, как у ребенка.

Нас хотели отправить домой, но я настоял, и нас сначала перевезли в отделение для сердечников. А потом, все-таки, перевели в общее отделение. Подумали, ординарный случай, ничего срочного.

Врачи ведь относились к этому просто: для них это не был великий каббалист, последний каббалист в своем поколении. Для них это был 85-летний старик, 1906 года рождения, он уже столько пожил.

«Бе тох ами анохи ёшевет» – «я пребываю в своем народе»[69]

Я не отходил от него два дня. Помыл его, сменил пижаму, закутал в одеяло, сидел все время рядом.

В общей палате было 6–8 человек, такие же старики, как он. Один из них стонал беспрерывно, и я решил настоять, чтобы вернули РАБАШа в отдельную палату. А Ребе мне говорит: «Не надо, Михаэль, бэ тох ами анохи ёшевет… Ты иди спокойно, я посплю сейчас, чувствую – засну, иди. Приезжай ко мне завтра утром пораньше, я хочу успеть одеть тфилин». И потом берет меня за руку и говорит: «А это вот тебе тетрадка “Шамати”, – и дает мне свою синюю тетрадь, с которой никогда не расставался, просто вкладывает мне ее в руку, – возьми ее себе и занимайся по ней. А теперь иди».

И я ушел. Оглянулся перед тем, как выйти из палаты, он приподнял руку, прощаясь.

Так я и вышел. Еще подумал: «Почему он отдал мне свою тетрадь?! Почему отдал именно сейчас. Что он этим хочет сказать?!» Я подумал об этом, но не понял тогда, что так он прощается со мной. Он отдавал мне самое дорогое, то, что пронес через всю жизнь, – записки отца, с которыми не расставался. Сейчас, когда я вспоминаю об этом, мне удивительно и странно думать, почему я не остался, почему согласился с ним, как он сумел «усыпить меня». Но снова и снова понимаю, что ничего я не мог сделать, что все в руках Высшего, и все, что не делается, делается Им, и мы ничто перед Ним, ничто!

Так он ушел

На следующий день я почему-то задержался на уроке. Потом поехал домой, забрал овсяную кашу, которая Оля сварила для него, он просил, с молоком, без сахара. Пока приехал, пока пришел к нему, было уже пол седьмого утра. Я помню точно, я еще посмотрел на часы, как сейчас вижу их стрелки, как будто они замерли.

Он лежал, повернувшись к окну, сжавшись, как ребенок, я сразу все понял, подбежал, услышал его дыхание. Он задыхался. И никому не было до этого дела! Никто не забил тревогу, не крикнул врачей!.. Вокруг лежали одни старики, они и не слышали, что Ребе задыхается, он лежал тихо, не стонал. Я позвал его: «Ребе! Ребе!..» Он не ответил. Я побежал за врачами.

Врач посмотрел на него, сразу все понял. Принесли дефибриллятор. Пытались запустить сердце. Врачи работали над ним, наверное, часа два. Я хотел остаться в палате, но меня вывели в коридор.

Я стоял в коридоре, через окно была видна палата. Я видел, как они работают. Они