Встреча в пути - Раиса Васильевна Белоглазова

Оленькина мать, Катя, младшая в семье, жила у нее с пятого класса. Отец к этому времени уже умер, хотя и был еще далеко не стар. Доконали его все-таки фронтовые раны. Мать сначала работала на полустанке за него, все цеплялась за корову, огород, хотя дети уже и разлетелись все, помогать было некому. Когда же мать свалила болезнь, пришлось взять к себе и ее.

Не то чтобы у Натальи Васильевны так уж и не было ничего вроде любви. Мужчины оказывали ей свое внимание, хотя ни модных платьев, ни причесок она не носила. Ходила чаще всего в темной юбке и светлой блузке, косу просто закалывала на затылке. Слишком много забот всегда лежало на ней, чтобы можно было позволить себе пойти тому или иному навстречу. А может, ей просто никто не нравился по-настоящему?

Настоящее пришло поздно, ей было уже за тридцать. Работала тогда уже в издательстве редактором, но по-прежнему подрабатывала еще и стенографией. По-прежнему приходилось еще экономить даже на зубной пасте, покупала вместо нее порошок, он в три раза дешевле. Катя заканчивала институт и только-только вышла замуж. Так хотелось младшей сестре счастья, так было боязно за нее, что совершенно забыла о себе.

Он был хорош собою, заведовал кафедрой в НИИ, а главное, уделял ей столько внимания и заботы, каких еще не видела никогда и ни от кого. Его семья осталась в другом городе, он жил в гостинице и во всех отношениях был свободным и сильным человеком.

У них уже все шло к счастливому финалу, когда мать второй раз разбил паралич. Она уже не могла больше обслуживать себя, лежала бессловесная и неподвижная. Вторую комнату занимали Катя с мужем. Ей же, Наталье Васильевне, приходилось пристраиваться на ночь на раскладушке возле матери, чтобы всегда быть у нее под рукой.

Встречаться было негде. Чаще всего он брал где-нибудь машину, ехали за город, благо было еще тепло. В конце концов ему это надоело:

— Долго еще это будет продолжаться? Почему твоя сестра не ищет себе квартиру?

Если бы он сказал только про Катю! Он сбил пепел с папиросы на венчик ромашки у своих ног и добавил:

— И мать… Ты вполне могла бы устроить ее в этот… дом для престарелых и одиноких.

Сидели на лесной опушке лицом к городу. Там, за рекой, был расположен завод и еще какие-то предприятия, отсюда, издали, здания казались белыми и нарядными в еще не опавшей зелени. Река была неподвижно налита в берега, поросшие тальником, свинцово-коричневая, тусклая. За спиной у них был лес, а внизу справа белела лента шоссе. Время от времени по ней проползали бело-голубые коробочки автобусов. Тут же, на опушке, в дреме застыли старые сосны, на сухой, прогретой земле сквозь прошлогоднюю хвою кое-где пробивались мелкие ромашки, капелькой крови алела одна-единственная гвоздичка.

Сначала она задохнулась, так ей ударило в грудь, в голову, услышала свой голос словно издалека:

— Для одиноких? Это ты верно сказал. А у меня мать не одинокая. У нее есть я.

— Но почему обязательно ты? — Он вскочил, принялся мерить длинными ногами расстояние между соснами. И все встряхивал тонкой рукой с папиросой. Она осталась сидеть на своем плаще, крепко сцепив колени руками. — Почему обязательно ты? Вас же шестеро. В конце концов та же Катя…

Так-то оно так, но… Федор с семьей тогда только что уехал на большую стройку. Василий стал военным и жил на границе. Сестра Галя заведовала фельдшерским пунктом на целине в Казахстане и объезжала своих пациентов на мотоцикле, такие у них там расстояния. У сестры Нины болел туберкулезом сынишка, и она все возила его по санаториям. Катя? Ее счастье было еще таким юным, хрупким! Ей ни в коем случае не нужно было мешать… Выходило так, что сподручнее всего выхаживать мать было ей, Наталье Васильевне.

— Тебе уже тридцать два, — продолжал он. — До каких пор ты будешь нянчиться с другими? Так и своя жизнь стороной пройдет.

Что ж, в этом он был прав. И тем не менее… Неужели он не понимает, что мать это мать?

Она никогда не плакала на людях. И вообще плакала редко. А тут на нее что-то нашло.

Он говорил нежно:

— Будем навещать ее, носить ей гостинцы…

Он думал, что она плачет из-за этой необходимости расстаться с матерью, что она растрогана его настойчивостью, а она оплакивала свою любовь. Не могла она любить человека, который был не в состоянии понять ее чувств к матери.

Он был озадачен, оскорблен, пытался объясниться:

— Что это ты вдруг? Все было так хорошо… Или мне перебежал дорогу другой?

Другого, разумеется, не было. Но то, что он так ничего и не понял, оборвало последнюю нить. Он уехал, не мог больше оставаться в одном городе с ней. А мать вскоре умерла.

И тут родилась она, Оленька. Сестра была молода, нянчиться с ребенком ей никогда не приходилось. А у Натальи Васильевны опыт был богатый: всех братьев и сестер вынянчила. Оленька росла ухоженная, здоровенькая. Ведь у нее по сути было две матери. Катя не уставала с нею, и дочка была ей вроде куклы. Она баловала девочку, не задумываясь, как это скажется потом на ребенке? Позднее, когда ее мужа направили в Подмосковье и они расстались с Натальей Васильевной, ей пришлось с дочкой очень нелегко, но что-либо изменить в ее воспитании Катя уже не смогла. Не сумела. Вся ее материнская любовь воплотилась в одно желание: уберечь Оленьку от каких-либо неудобств и трудностей.

А у Натальи Васильевны теперь наконец-то появилась возможность подумать и о себе, но… всему свое время! Она не скучала, нет! Можно было и почитать, и пойти в театр, и заняться своим гардеробом. Благо теперь и деньги имелись. Еще она приобрела этот клочок земли. Тогда на нем не было ничего, кроме сорняков. Наняла плотников, они выстроили домик, насадила кусты и деревья, разбила цветник.

К городу она так и не привыкла. Среди сплошного камня городских улиц ей становилось не по себе. Ей нужно было, вставая поутру, видеть зарю, вдыхать запах трав, слышать шелест деревьев. Без деревьев она вообще не могла. Никому не говорила об этом, но к деревьям у нее было особое отношение, они были ей просто необходимы, как необходим человеку воздух.

Переселялась на дачу еще в середине мая, когда земля прогревалась до такой степени, что в нее можно было высевать семена, а деревья покрывались нежной зеленой