Гладиаторы - Артур Кестлер

Первым явился Мутил. Поскольку трибун оппозиции был гостем дома впервые, сенатор сам встречал его в саду, проявив сердечность, немного подпорченную церемонностью. Занимая гостя беседой — возможно, чуть более оживленной, чем следовало бы, но как иначе преодолеть смущение первых минут? — он сердился на жену, которая замешкалась с туалетами и заставляла их ждать. Одновременно он с любопытством отметил, что при свечах знаменитый говорун выглядит далеко не так величественно, как когда появляется перед своими сторонниками. Сейчас он казался приземистым, немного провинциальным; возможно, его одеяние было специально накрахмалено перед походом в гости. Даже прогрессистские принципы не помогли ему избавиться от замешательства, которое охватывало всякого, кто впервые входил в дом Эгната в Ноле; проезжие римские вельможи, навещавшие старого Эгната, и те не могли закрыть от удивления ртов, так что Эгнат обходился без модных слухов, которые те обыкновенно собирались поведать.

Сенатор похвастался гостю новой черной вазой и понял, что тот не понимает, какое это сокровище. Выходит, нынче можно стать знаменитым, ничего не смысля в вазах! Он попытался объяснить гостю разницу между древнеэтрусскими и критскими вазами с одной стороны и современным массовым производством, организованным на Самосе и в Ареццо, — с другой; он пространно рассказывал о законах формы и орнамента и о том, как преступно небрежно обходятся с материалом нынешние невежды-ремесленники. Его рука в синих венах скользила в воздухе над вазой, которая при своих немалых размерах казалась совсем невесомой. Трибуну было предложено полюбоваться уникальным изображением из красного лака на черной вазе — стройной обнаженной танцовщицей, будто парящей на двух крылах — разлетевшейся вуали. Чем яснее становилось равнодушие гостя, тем больше распалялся хозяин; унялся он лишь тогда, когда одновременно распахнулись двери в противоположных углах столовой, и Эгнат сразу увидел и второго гостя, и свою молодую жену. Хозяйка дома задержалась на мгновение в дверном проеме, а потом с театральным изяществом поприветствовала мужа и его гостей.

— Как я погляжу, — заговорил Руф, — наш друг снова признается в любви куску глины и готов заниматься этим весь вечер, моря гостей голодом. Ты сам, мой дорогой друг, — подлинное восьмое чудо света, стройный и моложавый, словно тебе опять двадцать лет, тогда как выскочки, вроде меня, становятся бесформенными уже в сорок, если не мокнут по четыре недели в году в горячих грязевых ваннах. Что толку в демократии, раз люди все равно делятся на две категории: одни с возрастом жиреют, другие, наоборот, делаются только стройнее?

Не прерывая своей изящной тирады, Руф направился к хозяйке дома и сказал комплимент ее платью, с легкостью вплетая в речь греческие слова. Не будучи церемонным, он ни на минуту не терял достоинства, даже некоей величественности. Старый Авл с улыбкой наблюдал, как Руф умудряется шествовать по скользкому мозаичному полу, не закрывая рта и при этом сохраняя горделивую осанку. Когда же он представил жене трибуна Герия Мутила, тот не мог не обратить внимание, что она выше его на целую голову.

Сначала они беседовали стоя, беря с поданного пожилым слугой подноса закуски и разноцветные наливки. Хозяйка с улыбкой предупредила, что на сей раз не несет ответственности за угощение: половина слуг покинула их в беде, примкнув к осадившим город разбойникам. Остановить их было невозможно.

— Почему ты не пьешь? — спросила она, заметив, что трибун отказывается от наливки, сопротивляясь бессловесной настойчивости оскорбленного слуги.

— Я пью только вино, — сказал трибун. — Прошлой ночью через стену перелезло человек двести. Люди Спартака встретили их с распростертыми объятиями. Между прочим, не все дезертиры были рабами: половина из них ремесленники, рабочие, огородники. В пригородах близ Регио Романа участились грабежи.

— Божественное время для твоей пьесы! — обратилась хозяйка к Руфу. — Я слыхала, что у вас дня не обходится без скандала. Очень хочется посмотреть, но Авл и близко не желает подходить к театру!

Все четверо уселись за стол.

— А ты видел спектакль? — спросил Руф трибуна, принимаясь за рыбу. — Это, конечно, весьма примитивно, можно сказать, импровизация в старинном стиле, но люди, как ни странно, сходят с ума от восхищения.

— Конечно, видел, — ответил трибун. — Большая часть соблазна проистекает именно из примитивности. Если бы я имел влияние на театральную полицию, — он бросил взгляд на сенатора, — то добился бы запрета пьесы.

Рыбья кость застряла у Руфа в горле. Хозяин с любопытством косился то на одного, то на другого.

— Как же твои демократические принципы, друг мой? — спросил он Мутила.

Трибун не улыбнулся в ответ.

— Тебе следует самому посмотреть пьесу, Эгнат. Она доказывает людям буквально на пальцах, что разумнее всего присоединиться к разбойникам.

— В своей последней речи, — сказал уязвленный Руф, — ты говорил что-то в этом же роде, только еще более подстрекательское. Твои слова звучали так соблазнительно, что запечатлелись у меня в памяти. — И он с саркастической ухмылкой процитировал: «Дикие звери Италии имеют пещеры, а люди, сражающиеся и умирающие за нее, лишены крова; бездомные, они вынуждены скитаться по стране с женами и детьми. Политики лгут, когда побуждают бедных защищать свои очаги от врага, ибо у тех нет ни дома, ни другого имущества, которое стоило бы защищать. Они именуются владыками мира, но при этом не владеют даже крупицей земли». Как это называть, если не подстрекательством?

— Остается заключить, — подытожила со смехом хозяйка, — что оба наши гостя полностью согласны с разбойниками.

— Я имел в виду всего лишь земельную реформу, — возразил трибун, сильно покраснев. — К тому же это была всего-навсего цитата из речи Гракха-старшего.

— Если бы я позволил своим актерам цитировать классиков, — подхватил Руф, — разных там Платонов и Фалесов Халкедонских, произносивших зажигательные речи о равенстве и обобществлении собственности, то давно был бы брошен в темницу.

— Ничего, если твоим тюремщиком окажется мой муж, я буду каждый день посылать тебе вкусную передачу.

— Ты очень добра, — пробормотал Руф. — Только я опасаюсь, что если Рим будет слать нам подкрепления с такой же скоростью, как до сих пор, то у нас здесь не останется ни тюремщиков, ни тех, кого сажать в тюрьму, ни даже тех, кому сочувствовать посаженным…

— Ты считаешь, что Спартак настолько опасен? — спросила хозяйка.

Руф пожал плечами.

— Вчерашние грабежи не были стихийными, — сказал трибун. — Чувствуется рука организатора. А дезертиров столько, что поневоле задумаешься… Люди Спартака определенно засылают сюда своих подстрекателей.

— Нет подстрекателя лучше, мой друг, — сказал Руф, — чем пустота желудка, одна на всех. Когда у кого-то урчит в брюхе от голода в Капуе, то это как камертон, заставляющий отзываться все голодные желудки Италии.

И тут же Руф почувствовал, что сидящие с ним за столом думают об одном и том же: сам Руф всего десять лет назад был рабом, потому и знает, наверное, так много об акустических свойствах некормленых желудков. Он перестал есть, вытер пальцы и посмотрел Эгнату в глаза.