Твоя жена Пенелопа - Татьяна Веденская

– Нет, не может быть… Ты обозналась, Насть! Наверняка обозналась! Ты что, часто его видела? Он к вам в дом вхож?

– Ну да, еще чего не хватало! Мать бы его в два счета с лестницы спустила…

– Ага, вот видишь! Значит, наверняка обозналась!

– Нет, Нинка, не обозналась я. Сколько раз видела, как он Ленку до дома подвозил. Да и фактурка у него, согласись, слишком заметная, такую не спутаешь… Да, дела…

– Все равно это неправда. Дай мне телефон.

– Да на, возьми… Поглядела я на интеллигентных и культурных, и хватит с меня! – насмешливо проговорила Настька, протягивая ей телефон. – Думала, хоть тебе в этом смысле повезло, ан нет… Слушай, как жить-то на свете, а? Куда взгляд ни кинь – везде вранье и глянцевая показуха. Лучше уж одной…

Настька еще что-то бормотала, она ее уже не слышала. Сердце зашлось болезненными толчками, в голове все перепуталось от страха. И в солнечном сплетении образовался тяжкий комок – не продохнуть… Так и сидела несколько минут, смотрела в окно. Не услышала даже, как в кабинет ворвалась Елена Петровна. Очнулась от ее резкого голоса:

– Нина, хватит мечтать, работать надо! В каком состоянии у тебя смета по тридцать второму объекту?

– Что? А, смета… Я делаю, да… Скоро закончу…

– Да что с тобой, Нин? На тебе же лица нет… Что-то случилось, пока я на оперативке была, да?

– А у нее, Елена Петровна… – насмешливо начала Настька, но тут же и заткнулась, остановленная ее яростным взглядом. И закончила тихо-трусливо: – У нее голова разболелась, Елена Петровна. Критические дни у нее…

– Ну, знаете, девочки! – всплеснула руками начальница. – Тоже, нашли причину для огорчения! Я уж думала, и впрямь что случилось… Хочешь таблетку, Нин?

– Нет, спасибо…

– Чаю горячего попей. С лимоном. Говорят, помогает.

– Да, спасибо…

– Ладно, чего уж… Я тебя сегодня пораньше домой отпущу. А сейчас – работать, девочки, работать! Настя, отправь мне справку по актам выполненных работ!

Настька с готовностью сунулась к монитору, успев таки глянуть в ее сторону. Непонятно было, чего больше в ее коротком взгляде – злорадства или сочувствия. Впрочем, ей было не до Настькиных эмоций…

Интересно, Никита знает про отца или нет? Ведь знает, наверное. Как он тогда, на дне рождения, сказал… Опять отец накосячил? Ничего себе определение. Для такого косяка – слишком уж мягкое. Да и не верится как-то… Нет, всякое в мужской жизни случается, это понятно. Но не с нимфеткой-малолеткой же! Фу, как неприятно… И почему-то обидно. За Никиту обидно. Хотя – при чем тут Никита?.. У него своя жизнь. А может, он поэтому из дома ушел? Чтобы не видеть, как страдает Лариса Борисовна? А вовсе не потому, что в нее влюбился?

Ну, это уж нет… Если так думать, можно с ума сойти. Или наворотить в голове глупых выводов. Как бы там ни было, Никите от этого не легче… Наоборот, его в этой ситуации поддержать надо, одарить еще большей заботой и любовью. Чтобы почувствовал под ногами твердую почву. Бедный, бедный, Никита! И вообще – рассказывать ему про это или нет?

Конечно же нет. Ничего ему не надо рассказывать. Еще чего не хватало – сплетничать про отца.

Цифры на мониторе прыгали перед глазами, не желая укладываться в нужные строчки. Еще и вздох из груди вырвался – довольно болезненный. Будто не вздохнула, а всхлипнула. Елена Петровна подняла голову, посмотрела с досадой, потом произнесла тихо:

– Ладно, не майся, иди домой… Завтра с утра смету доделаешь. Какой с тебя сегодня спрос, еще наляпаешь ошибок, а мне потом разбирайся…

Что ж, грех было не воспользоваться проявленным сочувствием, хоть и прилетело оно нечаянным рикошетом. Собралась быстро, не забыв обернуться от двери со страдальческим лицом:

– До свидания… Спасибо, Елена Петровна…

– Да иди, иди уже, болезная. Завтра чтоб как огурец с утра была. Работы много.

На улице наяривало солнце – било наотмашь по глазам. И не сказать, чтобы это было так уж приятно. Скорее, оторопь вызывало, дезориентацию в пространстве. Не все же любят, например, стоять в свете прожекторов! Да еще и море разливанное под ногами образовалось, потому как от солнечной ярости поплыли последние сугробы, большие и малые, стойко сохранившиеся у тротуарных кромок. Все весенние прелести налицо, в одном флаконе. Глаза слезятся, ноги промокают, в затылок печет. Гуляй не хочу.

И все же Нина решила побродить – домой идти не хотелось. Что – дома? Одной сидеть? Никита все равно в институте…

Ладно, пусть будет весна. И солнце. И дезориентация в пространстве. «Молнию» на куртке расстегнуть, плечи расслабить. Глаза прикрыть, оставив малую полоску для обозрения, чтоб не натыкаться на встречных прохожих, лицо к солнцу поднять, пусть загорит слегка, подрумянится. Может, и хорошо, что солнце так наяривает, прямо в затылок бьет. Может, неприятные мысли выбьет. Растопит недоумение от полученной информации.

А Настька – тоже хороша… Могла бы и промолчать, не делиться своим узнаванием… Зачем оно ей, что теперь с ним делать? Говорить Никите или не говорить? Такая палка о двух концах! Скажешь – лишнюю боль принесешь, не скажешь – вроде как предательницей окажешься…

Нет. Не предательницей, а наоборот, мудрой женщиной. Потому что любимых надо беречь, вот что. Ни к чему любимым лишние знания. Да, решено! Растаяло под солнцем, вытекло из головы, забылось… Я берегу тебя, любимый. Ограждаю. Подстилаю соломки, чтобы не причинить тебе лишней боли. Может, в этом и есть суть настоящей любви? Все – ради любимого? Причем не в заботу, а в удовольствие? Хотя удовольствие, надо признать, то еще… Мазохистское немного. Потому что саму тебя не больно-то берегут и ограждают, если правде в глаза смотреть. Комфортно с тобой, и ладно. А ты давай, люби себе дальше, старайся!

Нет, все-таки нельзя бродить под таким ядовитым солнцем. В голове все путается. Начинаешь мыслить за здравие, кончаешь за упокой. И мечешься в правде, как жужелица неприкаянная. То бежишь от нее, то возвращаешься, обрядившись еще и в мудрость…

Нина устало опустилась на первую же подвернувшуюся скамью, нащупала в кармане куртки гладкое тельце мобильника. Позвонить, не позвонить? Вроде как раз в это время перерыв между лекциями должен быть…

Никита ответил сразу, она растерялась даже.

– Говори быстрее, Нинуль! Я за рулем и на скорости!

– То есть… Как за рулем? Ты же должен быть на лекциях?

– Не, я домой еду… Курсовая огнем горит! Думал, сегодня договорюсь об отсрочке, да не получилось… У нас чего-нибудь дома перекусить есть или нет?

– Ой… Ой, нет, конечно… Но я сейчас прибегу, обед приготовлю!

– Ты ж на работе!

– Нет, я отпросилась! Все, я бегу, Никит, а по пути в магазин заскочу! Будет тебе обед, я быстро!

Нажала на кнопку отбоя, подскочила со скамьи, чувствуя прилив радостных сил. Еще каких – радостных! Спасительно оптимистических! Он в ней нуждается, он голодный! У него курсовая горит! И кидайте камни, кому не лень, упрекайте меня в отсутствии гордости и достоинства, называйте любыми уничижительными словами – да мне плевать! Я только одно знаю сейчас – Никита голодный, у Никиты курсовая горит… Смешно вам, бросающим камни, да? А мне не смешно, нисколечко. Потому что самоотдача – она и есть любовь. Это же счастье, в конце концов, когда есть кому себя отдать! Это – главное! Ты – нужна! Ты – необходима! А Никита… Никита просто не осознал до конца, как она ему нужна и необходима. Он любит, но пока не осознает. Ему действительно нужно дать время…