Еврейское счастье Арона-Сапожника. Сапоги для Парада Победы - Марк Казарновский

И еще многое вещает Фирка. Знаю, скоро придет ко мне и опять начнет за пыль, за грязь, за кухню, за женщину, которой нету, но которая необходима и ду-ду-ду, бу-бу-бу.

Конечно, что делает старый еврей? Правильно, соглашается. И ты, мол, Фирочка, права. Но скажу вам по секрету, у меня стало почище. И в холодильнике появились яйца, что-то там молочное, какая-то выпечка. Хумус. Фалафель.

Я знаю! Это все Тамрико. Или Татка, как ее зовут во дворе.

История Татки проста и окрашена в боевые тона, как и всех евреев, пытавшихся вернуться, вернее — переехать на землю отцов. То есть — в Израиль. Татка мне рассказала, что она из семьи евреев, столетия живших и живущих в Грузии. То есть — богатых. Папа ее стал секретарем горкома — за 25 тысяч — Тамрико все-таки еврейка, расценки знает. Мама врач, и уготована Татке была спокойная, красивая и сытая жизнь. С замужеством под хупой, с постепенным увеличением размеров таза, то, есть — попы, и так далее.

Но Тата прочитала где-то про первых киббуцников да и книжка «Сила каббалы» ее поразила. Особенно выражение: «Мудрость не должна быть сложной, унылой и тяжелой».

Папа, конечно, запер ее на втором этаже. Но на что простыни! Тата рванула в Батуми и, рассказав свою историю владельцу посудины, совершенно бесплатно переехала в Турцию. А уж из Турции в Израиль — делать нечего.

Правда, как упоминала Тамрико, всяко было. Но, говорят большевики: «великая цель рождает великую энергию».

А здесь, в Хайфе, Тамрико нашла себя. Стала специалистом по белорусским евреям. Кстати, а сколько их осталось?

Нашла и меня. Потому что со мной вот что получилось.

Тамрико взяла у меня интервью. Оно превратилось в рассказ. Рассказ плавно перетек на телепрограмму. Оказывается, есть такая «Мы из местечка». А у них на программе матерьялу, говорят, нету. Мол, все местечковые давно вымерли, как динозавры. Или — выбиты. Все-таки сколько войн по местечкам прокатилось.

А тут подвернулся сапожник. Который, во-первых, жив. Во-вторых, в какой-никакой памяти и под руководством Тамрико еще и пишет!

Вот отсюда, как говорят, поподробнее. Я уже говорил — мне писание понравилось. В основном причина одна — убивало время. Ежели раньше я брел на рынок, затем — домой. Затем — спать. Затем кофий, во дворе со стариками. Вот и день с плеч.

Теперь же совсем другое. Утром встал. Чашка кофию (с цикорием) и за стол. Вовсе и не трудно. Только чтобы пальцы ручку держали. Не то, что очкарики. Води ручкой по бумаге и все дела. А слова, фразы и какие-нибудь происшествия — что придет в ум, то и пиши. Тамарка потом исправляет и даже, нахалка, делает уже литературные наставления.

— Вот здесь, дядя Арон, характер Пини Мотькина нужно бы раскрыть полнее. А Фаню вы чего это изображаете проституткой.

— Да она такая и была, — защищаюсь я.

— Была, да может и исправилась. Под воздействием идей социализма, когда вы в советскую Белоруссию перешли, — возражает Татка.

— Вот как раз как только наш штеттл «воссоединился» с Белорусской ССР, так Фанька в проститутки и подалась. Кагал ее ругал, а она только отмахивалась, как от назойливых мух. Ей говорили: слушай, что большинство умных людей говорит, и следуй вместе с этим большинством. И не выделяйся. Будь, как все. Что всем нравится, то и тебе должно нравиться. А Фанька, нахалка, отвечала: да даже тысяча мух не убедит меня, что говно — это вкусно. Что уж она этим хотела сказать. Или про советскую нашу власть, или про мужиков, которые норовят это — самое, но за бесплатно.

В общем, с Тамрико шли активные споры. А я сидел, да писал. Чтобы денег не тратить, Татка мне из Универа приносила бумаги. Разные черновики. На оборотной стороне я и писал. Использованную сторону даже не смотрел. На иврите научился за все годы читать только слово: цена — столько-то шекелей. Да и ладно.

* * *

Моя жизнь наполнялась смыслом. Делом. Я даже Фирке сшил удобные башмачки. За бесплатно. Чем возбудил женский пол «дома врагов народа». Не тем, кстати, что бесплатно, а тем, что еще может чего-то смастерить. И можно обращаться. Но теперь я отвечаю теткам словами, которые раньше, когда мы с папой работали, вовсе не были у нас в обиходе. Вот эти слова: «Через несколько дней, не раньше».

Знай, читатель. Ежели так тебе отвечают, значит эти люди нерадивые совершенно. И потянуло душком коммунизма.

Не могу не упомянуть отрывок из какого-то рассказа: был еврей, работал по починке обуви и слова при приемке у него всегда были одни и те же: «Не сегодня». Пришла к нему смерть. Он и говорит, вероятно, уже автоматически: «Не сегодня». А она отвечает: «Ну что же, подождем до завтра».

* * *

Татка берет мою писанину, уходит печатать, править и куда-то сдает. И радостно так говорит:

— Ох, дядя Арон, как же интересно. Все в вас прямо влюбились. Даже хотят к вам в гости прийти, — и добавляет, — я ревную.

Однажды произошло вот что. Утром пришла Тата. Она, кстати, на утренний кофий часто приходит. Приносит из кухни тазик с водой и вдруг снимает с меня мои бахилы. Всесезонные. Я уже наклониться не очень, кричу: «Ты что, Тата, с ума сошла? Что ты делаешь?» Она смеется и отвечает:

— Я, как Агарь, ноги омываю тебе, Господин мой, — и ну хохотать. А потом серьезно так:

— Я хочу, дядя Арон, ноги тебе в порядок привести. А то видишь, вода в тазике почти черная. Вдруг придут твои почитательницы, да, по обычаю предков, ноги тебе омоют. И что увидят. Сплошной позор.

Я рассмеялся. Стыдно. Но было поздно. Татка стригла ногти и что-то даже напевала.

А когда процедура, слава Богу, закончилась, я все-таки рассказал ей про Capy, что в девяносто лет родила Аврааму Исаака. И как Агарь с сыном от Авраама была отправлена в пустыню. Но Бог спас ее сына. Ей же сказал:

— Я произведу от него великий народ.

Вот так мы и воюем столько тысячелетий с братьями, по сути.

А Татка вытерла мне ноги, вымыла тазик и попыталась утащить плащ. «В чистку», — говорит. Но тут уж я уперся. Плащ с пятнами, грязью и уже непонятно с чем — спас от поругания. Наступают праздники. Они различные. У разных народов. И даже у одного, но какого!

Я жду 9-е мая, День Победы. Перед этим Днем я привожу себя в относительный порядок. И Татка помогает.

За мной приезжают из Союза ветеранов и инвалидов войны и мы едем на Генисаретское озеро. Стоят столы. Запах шашлыков носится между соснами, туями, да мало ли чего там произрастает.

И первое слово (хотя, какое первое слово может быть у группы евреев) прошу я.

* * *

Ветераны дружно (что странно) завопили: «Согласны!»

— Мое выступление может будет последним, хотя все — как Бог решит. Вот решил он зачем-то позволить жить мне долго. И не где-нибудь, а на земле, в которую столько столетий стремились наши предки. И мы — здесь. Но хочу я сказать о другом. О двух вещах, которые мы, ныне живущие ветераны, должны помнить. Или завещать сделать это своим близким.