Исповедь нормальной сумасшедшей - Ольга Мариничева

Вот, просто Книгу пишу. И в кровавой той реке была, как в гинекологии во время выкидыша. Всем своим существом с болью (даже поясница ныла) проживая и личную, и общую жизнь-драму, жизнь-трагедию. Ораторию. Песенку.

И тут же обрушился на меня Великий Страх: это просто Сон. И я не осилю ни книгу, ни жизнь свою. Жуткий страх и Одиночество. Нечем жить, и нечего писать.

И куда же мне еще бежать, если – тотальная катастрофа, Великий Страх – как не к своему Доктору! Как раз подошло время визита утреннего.

(Это ведь элементарный творческий страх: а вдруг – не Книга, а – Выкидыш?)

Для меня (уродки) сей страх страшнее выкидыша физического...

«Книга и есть мозговой выкидыш писателя», – допишет потом на этих страницах Раюшкин.

...Придя в себя в НЦПЗ (успокоилась рядом с Раюшкиным), вступаю с ним в описание паники, он подыгрывает мне:

– Ну да, солнце – гребаный фонарь, разводит мух...

– Нет, ядовитое солнце слепит глаза. Черное солнце, черный свет.

– А вы – муха?

– Да, я – муха, – охотно соглашаюсь.

Брюзжит: «У вас еще немного – и до конца депрессивное мировоззрение сложится, будьте осторожны».

Если и не до конца, то целые глыбы бетонные уже готовы... И как же тут осторожничать?

В первой части книги, описывавшей 80 – 90-е годы, я отметила, что никаких чертей в бредовых галлюцинациях наших пациенток я не встречала, за исключением одной алкоголички еще в Ганнушкина. А так – сплошные инопланетяне. Но вот российское «коллективное бессознательное» в очередной раз качнулось от атеизма к религии – и к нам пожаловали новые герои.

Ладная, пухленькая семнадцатилетняя Валечка с валкой походкой, как у медвежонка, сидит, поджав под себя ноги, в кресле. Она ждет свою очередь к телефону, уткнув нос в колени. За ухом – темная прямая длинная прядь волос. В наушниках, с неизменной у молодежи в этих стенах Земфирой. Глаза веселые, карие. Временами вдруг начинает трястись всем телом и хохотать. Потом опять затихает со своей Земфирой. Спросишь у нее: «Ты чего?» – охотно отвечает: «Бесы смешат. То вон тот, меньше, а то другой, высокий». Во всем остальном – полная ясность сознания. Она и сама понимает, что бесы – это ее болезнь, что именно от них ее здесь лечат. (Ее перевели из подростковой больницы на долечивание.) Но это не мешает ей хохотать день за днем все громче и громче, хоть в холле у телефона, хоть в столовой за едой. Когда смех становится почти беспрерывным, ей меняют «схему» (то есть набор лекарств). Но ее саму, в отличие от докторов, эти бесы, похоже, нисколько не тревожат. Вскоре и мы все как бы привыкаем к ее смеху, а на вопрос новичка в столовой «Чего это она?» – буднично отвечаем: «Бесы смешат». Когда я выписывалась, Валя все еще продолжала веселиться...

С Ксюшкой мы повстречались в комнате посетителей. Мама привела ее госпитализировать, но мест в «острой» поднадзорной первой палате пока не было, решили подождать. Ксюшка не сразу вспомнила меня (мы с ней вместе лежали здесь лет пять назад, у меня дома еще остался ее рисунок в палевых тонах). А когда узнала, расцвела радостью. И между делом сообщила, что она – Богородица. «Святая воля» ее, правда, пока выражалась лишь в постоянном повсеместном курении, невзирая на все запреты. Властных, угрожающих интонаций, слава богу, не было. Доктор заметил маме, что в этот раз все же полегче, чем в предыдущий. (Приступы у нее сопровождают каждую влюбленность.)

* * *

В тот же вечер Ксюша сбежала из дома через окно, ее отловили и вынуждены были отправить в Ганнушкина. А спустя несколько дней перевели сюда, когда место освободилось.

В то время я находилась там, чтобы просто пройти курс лечения по какой-то американской программе – без острого маниакала, но и без депрессии. Я воспринимала все происходящее адекватно, правда, не сразу раскусила очередную, кроме Ксюши, «Богородицу» Людку, – она то хохотала, то плясала, поводя тонкими выщипанными бровями, то принималась всех вокруг обличать.

Люда в своем городе работала методистом института усовершенствования учителей, в местной больнице больше ее держать мама не решилась, ибо в храме она, громко стеная, всем обцеловала ноги, и нехорошая молва пошла по всему их небольшому городу.

...На второй день нашего знакомства я обнаружила Людмилу сидящей в шкафу и торжественным тоном требующей поклоняться ей как «Богородице». Спустя короткое время она опять пустилась в пляс с ужимками и гримасами.

Две «богородицы» вскоре сцепились друг с другом чуть ли не до драки, обвиняя друг друга в самозванстве и черной греховности. Их с трудом растащили по палатам.

Спустя пару-тройку недель «богородичный» бред как-то угас, но острая неприязнь друг к другу у них осталась.

* * *

Встретив после выписки Ксюшу, я была поражена переменами в ее облике. Вместо агрессивной фурии, то и дело матерящейся, передо мной предстало ангельское создание с кротким взором. Ксюша и впрямь оказалась умницей: учится в аспирантуре, работает волонтером в детском хосписе, последнее время печатает у нас в газете толковые статьи.

Еще раз подивилась тому, как разительно меняет болезнь облик и саму суть человека.

Когда бы я ни попадала в наш Центр – на лечение или же просто на консультацию, то неизменно встречала здесь Настю. Она обычно стояла в курилке, уставясь в одну точку, по-журавлиному поджав под себя ногу, чтоб подошвой удержаться от скольжения по кафелю. Короткая улыбка узнавания и неизменное в ответ на «Как ты?» – «Ужас. Кошмар»... С извиняющейся интонацией.

И так вот – уже долгие годы...

Настя – дочь известного кинорежиссера, трагически погибшего вместе с женой. Когда Настю впервые сюда привезли, она вообще не разговаривала. Подойдя к ее койке, я предложила ей что-нибудь нарисовать (готовила очередной выпуск стенгазеты). Она с трудом, схематично начертила несколько рисунков: человечка, которого то тащат в душ, то укладывают в постель. С тех пор мы и заприметили друг друга. У Насти умные, добрые темно-карие глаза. Всегда чем-то испуганные. Из родных остались только восьмидесятилетние тетка и бабушка. С бабушкой она вечно грызлась по телефону. На днях бабушка умерла...

Говорят, Настя некоторое время жила в монастыре, откуда теперь ее навещает знаменитая актриса, совмещающая монастырскую жизнь с редкими теперь для нее съемками (ежели получает на них благословение батюшки). Полароидный фотопортрет той актрисы всегда на тумбочке у Насти.

Говорят, что Настя года два училась в каком-то вузе. Сейчас же боится писать, чтобы не наделать ошибок...

Ее состояние называется «госпитализм». Она почти полностью разучилась жить «в миру», даже сотенную от десятки не может различить. Дает все деньги подряд, когда заказывает вам купить сигареты. Откуда у нее деньги, на какие средства она живет здесь месяц за месяцем, годами – мне неизвестно.