Низвержение Жар-птицы - Григорий Евгеньевич Ананьин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мало-помалу наступали сумерки; солнце уже наполовину скрылось за горизонтом, а местность, наоборот, заметно поднималась. Максим по-прежнему упрямо шагал вперед, не обращая внимания ни на усталость, ни на трудности восхождения, ни на то, что теперь стало проблематичнее различать препятствия и избегать их. Вот он оказался перед очередными густыми зарослями; Максим раздвинул их и невольно вскрикнул. Звук отразился от скал, и эхо двукратно повторило его.
Нога мальчика, уже занесенная вперед, не нашла опоры. Перед ним разверзалась пропасть.
Она была настолько глубока, что не было слышно журчания реки, которая вилась внизу синеватой лентой; ей, очевидно, потребовались многие тысячи лет, чтобы прорыть эту гигантскую расщелину. Перебраться на другую сторону было невозможно; Максим немного постоял над обрывом, а затем начал осторожно продвигаться вдоль его края, сам не ведая, какой надеждой тешит себя. Впрочем, делал он это недолго: пора было подумать и о ночлеге. Обнаружив дикое ореховое дерево, Максим немного подкрепился; далее он отошел немного в сторону от ущелья и, наломав веток, соорудил некое подобие шалаша; по крайней мере, защита от дождя, если бы тому вздумалось пойти ночью, была обеспечена. Забившись в свое убежище, Максим уснул как убитый.
Наутро Максим решил направиться наискось по отношению к реке и своему первоначальному маршруту: двигаться вдоль ущелья было уже затруднительно, а возвращаться назад казалось чересчур обидным. Рельеф, растительность, погода – ничего не менялось, причем не только по сравнению с тем, что Максим наблюдал вчера. Темные скалы перемежались другими, пестрыми; в перелесках преобладали то одни, то другие древесные породы, но это чередование оставляло странное чувство, будто бесконечно и тупо повторяется раз навсегда выбранный мотив. Чудилось, что здесь сама природа истощила свою фантазию, создав некое подобие скучного, сотканного по неоднократно использованному трафарету ковра или того лабиринта, который иногда сооружают в парках специально для людей, желающих хотя бы на полчаса ощутить себя беспомощными и потерянными и испытывающими от этого лишь им понятное удовольствие. Последняя аналогия все чаще приходила на ум Максиму. Ему все более мерещилось, что он заблудился и ходит по кругу; тщетно Максим старался подмечать ориентиры, вроде искривленных временем сосен, и убеждать себя, что вот этой сосны он никогда раньше не видел. Эта местность могла послужить надежным укрытием тому, кто прятался от врагов или, подобно монаху, бежал от мира, но стать ловушкой для того, кто стремился ее покинуть; Максим желал второго, а не первого, и потому его тревога не проходила и утомляла его не меньше самой ходьбы. Вдобавок ему сильно хотелось есть. По счастью, в воде недостатка не было; один раз Максиму даже удалось окунуться, когда он нашел подходящий бочажок, но купание еще сильнее раздразнило аппетит. Редкие ягоды, попадавшиеся в дороге, могли утолить голод на очень короткое время. Наконец, уже ближе к исходу дня, Максим решил воспользоваться силой клада. Он сделал распальцовку и загадал выйти к людскому жилью. Один талан тотчас улетучился: это значило, что желание будет исполнено. Воодушевленный Максим прибавил шагу, превозмогая уже начинавшуюся боль в икрах. Вскоре между стволами действительно показалась крыша какого-то строения; с некоторым замиранием в сердце Максим приблизился к неизвестному дому.
Это была небольшая избушка в одну клеть из черных занозистых бревен, настолько приземистая, что казалась наполовину врытой в землю. Подобные ей иногда попадались Максиму во время странствий с Аверей и Аленкой. Обыкновенно там ютились бобыли или просто люди, не умеющие должным образом вести хозяйство. Отсутствие наличника на окне и конька над входом свидетельствовало, что жилище – временное. Максим подошел к окну, затянутому бычьим пузырем и забранному деревянной решеткой. Оно почти не пропускало света; тем не менее, в комнате можно было разглядеть два топчана, маленькую печь, стол и широкую скамью. Очевидно, здесь находили приют охотники или смолокуры, а возможно, даже кладоискатели, но теперь владельцев не было; на всякий случай Максим окликнул их и не получил ответа. Ступив на крыльцо, Максим увидел висящий на дверях огромный замок, только чуть поменьше его собственной головы; нечего было и думать, чтобы его сбить.
В отчаянии Максим опустился на единственную ступеньку. Это была его вторая попытка самостоятельно колдовать, и она завершилась такой же неудачей, как и первая. До ночи Максим так и просидел на крыльце под навесом, ожидая, что, быть может, хозяева вернутся, они не ушли далеко, не убиты какими-то разбойниками и все это вдруг перестанет напоминать злую шутку. Там же он в конце концов и уснул.
С рассветом Максим снова двинулся в путь: оставаться у избушки не имело никакого смысла. Голод мучил его уже немилосердно, и пустой желудок начинал оказывать действие, подобное тому, которое наблюдалось от зелья, выпитого прежде: четкость восприятия обстановки постепенно утрачивалась. Только вместо багряных кругов перед лицом будто повесили серую кисею, через которую смутно угадывались контуры все тех же скал и деревьев. Это все то приближалось к мальчику, то отдалялось от него, кружилось перед глазами; чудовищная карусель набирала обороты, и Максиму казалось, что он не покинул тюремную камеру, а она раздвинулась до границ всего этого царства. Чем дальше, чем чаще Максиму приходилось отдыхать, и лишь когда он сидел на траве или песке, обхватив коленки или опираясь на ладони откинутых назад рук, помрачение отступало. Но еще и из-за этого подниматься становилось все трудней; Максим боялся, что однажды у него не хватит духу встать на ноги, а меж тем надо было бороться, идти вперед. Находись Максим в нашем мире, он бы уже давно замер в неподвижности, надеясь, что его обнаружит какая-нибудь спасательная группа, но здесь остановка на неопределенное время означала гибель. Чтобы сэкономить силы, Максим подобрал с земли какую-то кривую палку и брел, опираясь на нее; так действительно стало легче, но одновременно уменьшалась скорость, которая теперь могла решить очень многое. Максим испытывал отвращение к самому себе из-за слабости, неуклонно нараставшей, и называл себя всеми