Амадора. Та, что любит… - Ана Феррейра

Мысли роились у меня в голове. Я лихорадочно размышляла, как напасть на след женщин, которые, может быть, спали с Жайме. С моим Жайме…

Стрелять в них не буду — шума много. Лучше ножом! Кухонным ножом.

Плюшевые мишки таращили глаза от страха, но их улыбочки выдавали соучастие в прелюбодеянии. В порыве ненависти я сбросила их всех с полки на пол.

Я включила радио. Передавали печальную музыку, от которой мое истерзанное сердце еще больше заныло. Я бросилась на кухню и взглянула на комплект ножей. Схватила самый большой. Пожалуй, подойдет…

Утерев слезы, я выпила сока маракуйи и вернулась в комнату, сжимая в руке нож. Нанесла удар каждому из двенадцати мишек, которые по‑прежнему ухмылялись, потом вымыла и без того чистые руки и вдруг сообразила, что у меня есть ключи от его квартиры.

Соваться в чужую жизнь мерзко. Но нет ничего унизительнее, чем знать, что тебя обманывают, что тебе изменяют, и при этом ощущать свое полнейшее бессилие. Мне нужно было конкретное, документальное подтверждение, чтобы убедиться, сколь глупо и жалко мое положение. Отлучка Жайме располагала к молниеносным действиям.

Я подождала, пока откроется дверь парадного, и вошла так, чтобы портье меня не заметил. Лифт остановился на первом этаже. Черт побери! Вышли супруги с четырнадцатого этажа. В эту секунду мне стало ясно, что им много чего известно. Ведь они жили как раз этажом ниже Жайме. «Брошенная!» — без труда читалось в их сочувственном взгляде. Значит, с четырнадцатого. Супруги выходят из лифта и здороваются со мной. Им‑то хорошо.

Жайме ни сном ни духом не ведал, что у меня есть ключ от его квартиры… Он однажды забыл его у меня в машине, а я ему ничего не сказала.

Ключ не поворачивался. Значит, с той стороны был другой ключ. Выходит, кто‑то дома. Не может быть!.. Сердце у меня заколотилось. Я подошла к черному ходу и сквозь щель увидала свет. Он, оказывается, дома! Никуда не улетал! А я‑то, дура, еще подбросила его до аэропорта!

Дверь черного хода оказалась незапертой. Я открыла и вошла на цыпочках. Туфли и сумку оставила в прихожей и выглянула в окно, в ночную тьму. Тут мне стало ясно, что я не люблю Жайме. Моя любовь к нему сродни или болезни, или пороку, или выдумкам, на которые он был горазд. Теперь я не сомневалась, что наши отношения были попросту фарсом, который, правда, основывался на прекрасном сексе — я, правда, не уверена, был ли бы этот секс так хорош, если бы при соитии я не воображала своих соперниц. Да и он меня не любил. Ему просто нравились мои дырочки да страстные содрогания, нравилось бывать со мной в гостях, разговаривать со мной — но разве это любовь? По‑настоящему я любила только двоих, и силком я их не удерживала. Наоборот — ушла от них, чтобы очарование не пропало и чувство не угасло.

То, чего я больше всего боялась и одновременно желала, было в нескольких метрах от моих глаз, застилаемых безумною ревностью. Внимательно прислушиваясь, я различила два мужских голоса. Вот уж чего я никак не ожидала! Жайме оказался геем — вернее, бисексуалом. От изумления я чуть не налетела на кухонный стол. Жайме действительно любезен со всеми и потому способен соблазнить кого угодно.

Я глубоко вздохнула и пошла по коридору, для чего‑то считая шаги. Двадцать четыре шага отделяли меня от двери, за которой Жайме лежал в постели с другим мужчиной. Дверь в комнату оказалась приоткрытой, и я видела сквозь щель, как они самозабвенно предавались утехам. Я затаила дыхание. Оба они были очень хороши собой, но у меня не было ни малейшей охоты присоединиться к ним — скорее наоборот… Впрочем, если бы там очутилась женщина, я ощутила бы то же самое, кроме крайнего изумления.

Они целовались и улыбались, нежно ласкали друг друга. Не осталось и следа ни от моей ненависти, ни от любви, которая и любовью‑то, по большому счету, не была. Всё. Конец. Я и слезинки не пролила.

Вернувшись в прихожую, я обула туфли, взяла сумку, вышла через черный ход и вызвала лифт. Перед тем как уйти, я зашла в гостиную, закурила сигарету и включила на полную мощность реквием Моцарта — самую подходящую для такого случая музыку.

Они, должно быть, перепугались, а потом догадались, что здесь побывала я — по дымящейся, испачканной помадой сигарете, оставленной в пепельнице.

На диване я заметила пакет, в котором был огромный плюшевый мишка. Явно для подарка.

Он кричал и размахивал руками. У него был идеал революционера, убежденность пророка и сверкающие глаза Че Гевары.

Движение за ликвидацию кладбищ в черте города. Лично я была против — хотя бы потому, что знала, что моя мать частенько туда наведывается. Она никогда не говорила, где похоронен мой отец, рассказывала, что он превратился в свет — но я‑то знаю, что на кладбище она сиживала часами. Носила книги, цветы, сигареты. Я тайком следила за ней.

Среда. Она начала собираться, а я забралась в багажник, где было темно, как в могиле. Заднее сиденье я оставила незакрепленным, чтобы потом можно было проникнуть из багажника в салон.

Мама сильно надушилась. Каждую среду она прихорашивалась и говорила, что едет по важному делу.

Я молила Бога, чтобы она не открывала багажник. Все вышло по‑моему. Меня, правда, подрастрясло на ухабах, поворотах и спусках. Потом машина затормозила. В багажнике было темно, хоть глаз выколи, и ничего не слышно, потому что как раз надо мной размещались два динамика. Джеймс Тэйлор. Мама включила музыку, но я все же услыхала, как хлопнула дверь. Я немножко подождала, решила сосчитать до пятидесяти, но остановилась на тридцати трех и опустила сиденье, чтобы вылезти, но, к моему ужасу, мама возвращалась с букетом лилий. Я быстро залезла обратно и затаилась в темноте. Потом помолилась, чтобы мама не включала Джеймса Тэйлора, но из багажника Бог меня не услышал. Ехали мы еще минут пятнадцать, потом машина остановилась и Тэйлор умолк. Я досчитала до пятидесяти и вылезла.

Кладбище. Выйдя из машины, я увидела, что мать с букетом лилий в руках входит в ворота, последовала за ней и очутилась лицом к лицу с плачущим ангелом, склонившимся над холодным мрамором… Красивое кладбище. Мать завернула за угол. Я ускорила шаг, свернула в том же месте незаметно для мамы. Глядела во все стороны — но тщетно. Кладбище было обширным, и битый час я блуждала среди холодных надгробий. Впрочем, мама тоже раньше шести по средам домой не возвращалась. Поиски мои заняли часа два. На моем скорбном пути попадались любопытные фигуры. Одна женщина останавливалась перед четырьмя или пятью могилами и тихонько беседовала с усопшими. Еще я обратила внимание на прыщавого белокурого подростка в белой рубашке с кружевным воротничком и манжетами, черном пиджаке, застегнутом на все пуговицы, черных брюках, высоких сапогах, с распятием на груди, с четками в руках. Могильщики были одеты в синие комбинезоны.

Издали я наблюдала за похоронами. Какая‑то женщина в некотором отдалении следовала за процессией. Опираясь на надгробия, она рыдала, словно лишилась безнадежно любимого человека. Я продолжила путь, размышляя, как все люди, о жизни и смерти. Думала о том, сколько народу каждый день рождается и умирает, о Короле Льве, о жизненном цикле, о моем отце‑ангеле и о том, кто мог бы поверить в эту глупую сказку… Было время, когда мне прискучили эти дешевые выдумки, хотя я частенько смотрела фильмы про любовь ангелов и земных женщин. Смотрела в надежде узнать что‑нибудь о матери и убедиться, что фильмы все‑таки основаны на художественном вымысле. Пора кончать со всеми тайнами. И я приперла маму к стенке.