Зеркало - Екатерина Рождественская

– А вы к словам, товарищ, не цепляйтесь, – огрызнулась Зинаида. – Люблю, он мне сын родной. Нужен, скрывать не стану. Надо хозяйство поднимать. Под Псковом дом у меня. Одна не справляюсь, а у меня две дочки еще, близняшки.

– Так ты сына в батраки, что ли, зовешь? – сказала Софья Сергеевна. – Сама и спроси его, вот он тут, знакомься. Володей звать. – Она тронула Вову за руку и вывела из-за своей кровати. – Вот, Вовочка, это мама твоя, Зина. Ты большой уже, скажи, хочешь ли поехать к ней жить?

Володя поджал губы, словно от обиды, и снова сел на кровать рядом с прабабушкой, вдруг совсем по-детски обхватив ее и прижавшись к ней всем телом.

– Не отдавай меня никому, ну пожалуйста, не отдавай. Я буду себя хорошо вести, обещаю, – шептал он ей, всхлипывая.

– Зина, ты слышала? Ребенок не хочет, – сказала Ида. – Ты думала, что можно так прийти, забрать человека, будто он игрушка ненужная? Как тебе такое в голову пришло? Или научил кто?

– В любом случае, ты его спросила, он тебе ответил, – произнес Григорий. – Хозяйство поднимать мужика найди, а не сына десятилетнего пользуй. Не отдам, даже не мечтай. Что вообще за странный разговор? Будто ты нам в долг дала, а теперь его отдавать пора! Ты в своем уме?

– А я свои материнские права знаю и право имею! – взбудоражилась Зина. – Я предупредить вас хотела, что сына все равно отберу, по судам затаскаю, но своего добьюсь! Он мой, законный!

– Шла бы ты, Зинаида, тошно тебя слушать! – произнес Аркадий Андреевич, открывая дверь из комнаты в прихожую, будто стараясь выветрить застоявшийся воздух. – Разговор, как говорится, не пошел. Зря ты глупость эту бессмысленную затеяла. Сын и не знает тебя, не видел за эти девять лет ни разу! Ты думала, придешь, и тебе сразу ребенка на поводке отдадут? Как была дурная башка, так и осталась, уж извини меня.

Зина метнула колючий взгляд на Аркадия Андреевича, сделала несколько шагов от зеркала в сторону двери и вдруг бросилась к сыну и с шумом плюхнулась перед ним на колени:

– Сыночка, милый! Неужели ты меня совсем не помнишь? – Володя вздрогнул и отодвинулся от нее. – Я же мама твоя родная! Вспомни! Поедем со мной! Там хорошо, речка, ребята рыбачить научат, за грибами ходить будем. – Она цеплялась за него, обирала что-то на его кофте, отряхивала какие-то невидимые крошки со штанов и по-собачьи заглядывала в глаза. – Я ж души в тебе не чаю!

– Ну, хватит, Зин, хватит. Чтобы души не чаять, надо ее как минимум иметь, – сказала Софья Сергеевна. – Ты мне мальчишку совсем напугала, дрожит весь. И ведешь себя по-глупому. Он ведь не знает тебя, не знаком. Как пропала тогда, так Вова и лишился матери. А Гриша его выхаживал, когда тот болел, растил и любил. И за себя и за тебя. Зачем ты сейчас пришла? На что надеялась? Давай без скандала разойдемся. Ты к дочкам в Псков свой, а мы уж тут как-нибудь. Чужие мы тебе, совсем чужие.

– Чужие, точно, чужие! – вспыхнула снова Зина. – Вот и не стану я у чужих сына родного оставлять! Слышите? Не стану! По суду отберу! Наш советский суд во всем разберется! Он не даст мать в обиду! Попляшете еще у меня!

– Уходи! Слышишь? Уходи! – Григорий вплотную подошел к Зинаиде и прошипел ей прямо в лицо: – Чтобы я о тебе больше никогда не слышал! Никогда! А сына не отдам! И точка!

Он шел на нее спокойно и жутко, оттесняя к двери, шел, надвигаясь, как грозовая туча, от которой невозможно спрятаться, шел, как на врага, который захотел отобрать сына. Наконец он протолкнул ее в прихожую, как пробку в бутылку. Остальные сразу засуетились и пошли за ними. Софья Сергеевна осталась вдвоем с Володей.

– Ничего, Вовочка, не бойся, не отдадим мы тебя никому. Зато маму хоть увидел. Хорошая она у тебя, непутевая просто. Какую ни есть, мать всегда любить надо, – спокойно говорила Софья Сергеевна сильно испуганному правнуку.

– А зачем тогда она меня бросила? Разве хорошо это, детей бросать? – всхлипнул Володя.

– Нехорошо, конечно, что уж тут скажешь, – вздохнула Софья Сергеевна. – Но, значит, обстоятельства у нее так сложились, мы ж всего не знаем и осуждать не можем. Ты, главное, помни, что она твоя мама.

– Никакая не мама, баба Ида моя мама, Лиза моя мама, ты моя мама, Майка тоже мама. У меня много мам, мне новых не нужно, – бурчал Володя.

– Ладно, милый, не переживай, всё хорошо. Ты проголодался? Как погуляли-то? – Софья Сергеевна старалась перевести разговор на другую тему.

– Хорошо! На Красную площадь ходили. Наро-о-о-оду там! Никогда столько не видел! Все кричат, поют! Даже обнимаются! Довольные все! Вечером, наверное, салют будет, обещали! – Вовка рассказывал громко, немного восторженно, словно на уроке отвечал домашнее задание, которое выучил на отлично. – Мы же первые в космосе, бабуль! Первые! Ты понимаешь, какие мы великие молодцы? Мы, наверное, теперь самые главные в мире!

– Как же не понять? Понимаю и горжусь очень!

– А скоро на Луну полетим! А потом на Марс! Я теперь знаю, кем стану, когда вырасту, – космонавтом! – Вовка подбежал к зеркалу и начал скороговоркой говорить: «Внимание-внимание! Работают все радиостанции Советского Союза! Важное сообщение! Важное сообщение! Сегодня в 10 часов 15 минут по московскому времени совершил посадку советский космический корабль «Красная звезда» с человеком на борту! Этот человек – капитан корабля Владимир Григорьевич Незлобин, который живет в Москве, в Малом Власьевском переулке. Он жив-здоров и передает привет всем своим родным!»

После ухода Софьи Сергеевны прошло уже пять лет. Ее не стало в конце 1968-го, отболела, отстрадала, тихо уснула, устала, наверное. Последние несколько лет совсем не вставала. Она то вдруг заговаривалась и срочно просила прислать за ней Андрея Николаевича, то вдруг вспоминала всё, обращалась к родным по имени и смотрела на всех грустными глазами.

Через год после ее ухода дом капитально отремонтировали – Софья Сергеевна не любила перемен, а что касалось дома, даже в хорошие годы могла согласиться только на замену обоев или занавесок, все остальное ее сильно расстраивало. «Дух уходит, дух, ну как можно панели эти деревянные убрать или лесенку заменить? На века ведь сделано, тут вся наша семья ходила, а мы возьмем и все разрушим, не дело это…» Младшие поколения ее не понимали, но от любви и уважения подчинялись беспрекословно. Потом, отплакав и выждав, домик все-таки решили обновить. Долго думали, что из обстановки оставить. Мебель была вся антикварная, десятилетиями пользованная и давно полностью или частично пришедшая в негодность. Ценности, как казалось внукам, эти деревяшки красного дерева не представляли, крученые тонетовские стулья с облезлыми сиденьями были какие-то легкомысленные, неосновательные и совсем не модные, жесткие, без обивки, поэтому за всей этой рухлядью приехал грузовик и вывез груду разномастного старья куда-то на свалку. Зеркало трогать не собирались, о нем даже и не думали, когда хотели избавиться от старой мебели. Зеркало, можно сказать, и мебелью не было, а считалось вроде как членом семьи. Комната, где оно стояло и теперь уже никто не жил, сильно обновилась, хотя Ампир Иваныч – люстра в стиле ампир, так и осталась освещать незлобинскую жизнь. Зеркало теперь переехало в бабушкин закуток и встало в угол, срезая его и отражая целиком всю комнату. На самом видном месте устроился книжный шкаф с прозрачными дверцами, а напротив – жирно отполированный сервант на ножках, за стеклянными дверцами которого красовались, как на выставке достижений народного хозяйства, фужеры и вазы чешского хрусталя да остатки кузнецовского сервиза. У серванта уселись два низких современных кресла с довольно ядовитой оранжевой обивкой. Вылезти из них было непросто, и никто их в семье не любил, купили так, чтобы идти в ногу со временем. На журнальном столике, тоже густо отполированном, стояла статуэтка молодой Анны Ахматовой в шикарной красно-оранжевой ниспадающей шали. Фигурка была достаточно редкой, еще первого выпуска ЛФЗ 1924 года, и чудом сохранившаяся во время войны. С двух сторон Ахматова была зажата для страховки книжками – ножки у столика были тонкими и шаткими, но место это на виду было самым выигрышным, больше никуда высокая Анна Андреевна не влезала. У столика на полу лежал полосатый палас, не ковер, а именно палас, безворсовый, толстый, почти деревенский – новое веяние в оформлении интерьеров. По паласу ступали осторожно, а на самом деле старались и вовсе обходить его стороной – не из боязни испачкать, а чтобы не поскользнуться. Он нагло ездил по паркету и был абсолютно непредсказуем. Уголок с креслами для отдыха хоть и был по тем временам стильным, но удобством совсем не отличался и смотрелся безжизненно, как на витрине магазина. Комнату оклеили обоями, мелкие коричневые розочки довольно нахально смотрелись на белом фоне и издалека выглядели как полчища насекомых, выстроенных в ряд и готовящихся к войне. Обои были модными, на пленке и самоклеящимися. Достать их было сложно, но Аркадий Андреевич куда-то позвонил и купил, даже на дом привезли в достаточном количестве. Продавались они в Москве только одной этой расцветки и очень часто розочки эти близнецовые на клейких обоях можно было встретить в квартирах у знакомых. Остальные насекомые со стен незлобинской гостиной исчезли – бабочек, старых, пыльных и ветхих, собрали вместе, связали и сложили где-то в кладовке на втором этаже, где вещи годами вылеживались, прежде чем быть выброшенными насовсем. О прошлой жизни напоминали еще картины, которые, надо сказать, совершенно не подходили под обстановку и смотрелись темными мрачными пятнами среди яркого новомодного веселья. Но дорогое наследство, как и зеркало, вросло в семью и считалось неотъемлемой ее частью.