Рандеву для трех сестер - Вера Колочкова

На ужин Верочка запекла терпуга в духовке. Коронное семейное блюдо. С лимоном, с сыром, со специями. Поставила блюдо посреди стола, глянула на отца озадаченно. Потом спросила тихо:

– Пап, а ты? Что ты будешь? Я вот для тебя овсянку сварила…

Потупив виновато глаза, она поставила было перед отцом тарелку с жидкой размазней-овсянкой, но он отодвинул ее брезгливо, заявив при этом весело и громко, что на сегодня проклятие пресной диеты для него отменяется. Огорчившись, Верочка бросила осуждающий взгляд в сторону Инги, будто та только и виновата была в нездоровой этой отцовской решительности. Вскоре присоединился к их скромному ужину и гость – Иван Савельич, многие годы прослуживший всему семейству в качестве домашнего доктора. Толстый и рыжий сказочный Айболит. Сколько Инга себя помнила, столько помнила и этого забавного рыжего доктора с лицом, щедро осыпанным яркими коричневыми веснушками. То ли природными были на его лице эти веснушки, то ли старческими – уже и не понять было. Как-то одинаково стареньким он был. И тогда, и сейчас. Как законсервировался в те времена в относительно небольшом постпенсионном возрасте, когда еще ее ангины детские лечил, так в нем и остался. Может, только ручки другими стали. Раньше были мягкие и теплые, а теперь тоже мягкие, но будто ледком подернутые. Кровь до ручек уже не доходит, наверное. Ощущение от рукопожатия отвратительное осталось, вязкое и мокро-скользкое какое-то. Да еще и манера у Ивана Савельича была странная такая – поймать руку, здороваясь, и долго-долго ее трясти, утопив целиком в рыжих влажно-льдистых ладонях. Фу…

Разговор за ужином пошел сам по себе – легкий, ненавязчивый, смешливый немного. Отец глотнул домашней Верочкиной вишневой настойки, заблестел сухо и весело глазами. Вспоминали бывших знакомых, старую жизнь с ее смешными, но такими из сегодняшнего дня сердцу милыми наивными устоями-праздниками. Инге подумалось вдруг – как хорошо, что отец не стал пенсионером-брюзгой, яростно ругающим все новое и непонятное. Он такой, каким всегда был, – нет суеты в движениях, нет всплесков злобных эмоций, а есть только вот эта умная и красивая пронзительность взгляда. Яркая, острая. Как солнечный луч меж облаков. Смотришь на него – глаз слепит. Раньше, правда, она, эта пронзительность, довольно-таки обжигающей была, а для кого-то и обидной даже, а теперь нет, теперь просто греет, к себе притягивает. У Инги даже румянец наконец соизволил проклюнуться, и стало отчего-то хорошо на душе, будто отхлынули на время все проблемы-заботы, сделали меж собою передышку. Хоть ненадолго, но пусть. Они дома, они ужинают, за окном октябрь моросит, в камине дрова постреливают, и нет никакой болезни у отца, и ей торопиться к чужой свекрови не нужно. И вообще, не было никаких двенадцати лет ее взрослой несуразной жизни, и никуда она не уезжала, и замуж за Толика не выходила, а все сидела и сидела вот так, напротив отца, грелась в его харизме, ела вкусного терпуга, сыта была и едой, и отцовской любовью…

Разошлись уже ближе к полуночи. Встав из-за стола, Иван Савельич согнулся чуть, посмотрел на хозяина дома преданно и вопрошающе.

– Да, Ваня. Да. Завтра придешь ровно в два часа. И ни минутой позже. Ничего не изменилось, Ваня. Жду, – бросил тот, проходя медленно мимо. – А сейчас пойдем, укол мне сделаешь. Мне выспаться надо хорошенько, завтра тяжелый день будет, хлопотливый… Мы за стол сядем в полдень, а ты ровно в два часа, чтоб как штык…

– Да, Алексей Иванович. Приду. Как договорились. Что ж… – развел толстые ручки в стороны Иван Савельич. – Ты всегда своей жизни хозяином был…

– Все, Ваня, все. Тихо. Пойдем, Ваня…

Инга моргнула расслабленно уставшими осоловелыми глазами, откинулась на спинку стула, обвела всю домашнюю картину медленным взором, будто пытаясь запомнить то, что сейчас видела. Навсегда запомнить. И отца, медленно поднимающегося по лестнице, ступенька к ступеньке, и плетущегося за ним понуро Ивана Савельича, и темное окно в рюшах тяжелой портьеры, и угли в камине с бегущими по ним сполохами сквозняка, и Верочку, бережно складывающую в большую горку тарелки со стола. Вот она обхватила эту драгоценную горку руками, прижала к полной груди, потащила на кухню…

– Верочка, тебе помочь? – спохватилась вдруг Инга, выплыв из своего праздно-расслабленного состояния. – Давай я помою…

– Да ладно, сиди уж… Проку-то от тебя! Расколотишь все только, жалко будет. Иди лучше спать, я тебе постелила в твоей комнате…

– Ага. Ладно. Спасибо, Верочка… – с благодарностью согласилась Инга. – И правда пойду, устала что-то…

Родная комната встретила ее настороженно, словно упрекнула гостиничной своей необжитостью. Чистота, порядок, все на своих местах. Все, как было когда-то. Так и осталась за ней эта комната. И с Толиком когда приезжали, в ней жили. Господи, как, кажется, давно все это было… Толик не любил сюда ездить. Говорил – скучно ему в гостях. И родственники у нее скучные. Ни выпить толком не с кем, ни поговорить задушевно. И в присутствии отца робел, съеживался каменным комочком – слова из него не вытянешь. Все боялся – вдруг ляпнет что-нибудь, засмеют… Хотя его здесь и привечали, и потчевали, и честь отдавали, которая родственнику полагается. Отец старался изо всех сил хорошим тестем быть. Инга понимала – хотел таким образом вину свою за Севку искупить. Смотри, мол, дочь, я вовсе никакой и не сноб, и мужа твоего автослесаря встречаю, как родного. Может, даже и перебарщивал с демократизмом своим…

Вздохнув, она достала мобильник, уселась с ногами на диван. Надо Родьке звонить. Страшно. А вдруг он не справился с ролью доброго сидельца, психанул да убежал от Светланы Ивановны? Вдруг она и впрямь в него курицей запустила, которую он ей на ужин понес? Сколько времени прошло? Три часа, если не больше… Вот и трубку не берет… А если и впрямь Родька сбежал, что она тогда будет делать? Толику звонить? Вот уж совсем не хочется…

– Да, Инга, слушаю… – вздрогнула она от прозвучавшего в ухо Родькиного спокойного тихого голоса. – Ну, как ты там? С отцом поговорила?

– Да, поговорила…

– Ну? И что случилось? Зачем он тебя так срочно вызвал? Что-нибудь серьезное?

– Да, Родька, случилось. И очень серьезное. И давно уже случилось, а я не знала ничего. Он болен, серьезно болен. Рак у него. Верочка говорит – совсем скоро сляжет… А меня, ты знаешь, будто и не пробило вовсе. Сижу, улыбаюсь, как идиотка, наливку пью… Как-то не дошло еще, голова не принимает информацию, и все тут. Ой, можно я не буду об этом, Родька? А то разревусь сейчас…

– Ладно, не говори ничего. Понимаю. Сам недавно отца потерял.

– Родь, ну как ты там? С ужином управился?

– Да все нормально, не дергайся. И с ужином справился, и даже посуду помыл. И чаю мы попили в теплой дружественной обстановке.

– Не поняла… С кем чаю попили? В какой обстановке?

– Со Светланой Ивановной твоей, с кем еще!

– Иди ты… Что, прямо вместе, что ли?

– Ну да… А чему ты так удивляешься? Она вообще у тебя очень добрая старушка, душевная такая…

– Кто… душевная? Светлана Ивановна душевная?!