Экипаж «Меконга» - Исай Лукодьянов

— Ты не совсем права, — задумчиво сказал он. — Просто я считаю полезным знать, как это делалось раньше. Раньше тоже не дураки жили… А кроме того, Оля, в технике иногда бывают вполне закономерные, с точки зрения диалектики, случаи возврата по спирали к чему-нибудь старому. В новом качестве и в новых условиях.

Они свернули на многолюдную, залитую огнями улицу.

— Возьми любой музей, Оля, — продолжал Привалов. — Тебя не поражал огромный контраст между качеством старых орудий труда и качеством произведений этих орудий?

— Нет, — призналась Ольга Михайловна.

— Конечно, ты, как заведующая детской библиотекой, далека от этого… Но помнишь, в Эрмитаже мы осматривали зал средневекового оружия?

— Это где конные рыцари с копьями?

— Вот-вот. Каждая вещь там — произведение искусства. Какая тщательная отделка, сколько блестящей выдумки в каждой детали! Скажу тебе откровенно: если бы мне, инженеру двадцатого века, поручили спроектировать завод по выпуску рыцарских доспехов, я бы сел в калошу, хотя располагаю такими технологическими приемами, о которых наши предки и мечтать не смели.

— Чем же они это делали?

— Чем делали? — переспросил он. — В Эрмитаже есть комплект слесарного и токарного инструмента, принадлежавшего Петру Первому. Инструмент царский — значит, хороший, он ведь толк в инструменте знал. Но какое это все тяжелое, грубое и нестойкое, с современной точки зрения! Нынешний хороший слесарь не смог бы работать этим ужасным инструментом.

— Не забывай, что производительность труда была тогда ничтожная, а условия труда адские, — заметила Ольга Михайловна.

— Конечно, так. Но какие были золотые руки и головы! И ведь наша-то техника без них, средневековых умельцев, не могла бы дойти до уровня сегодняшнего дня. Вот почему я отношусь к старой технике с уважением. Ее из потока истории не выкинешь, как и слово из песни… А что касается слесарного ремесла — гарантирую, что и при самом высоком развитии автоматики, через тысячу лет, хороших слесарей будут уважать еще больше, чем теперь!

Рабочий день подходил к концу. В лабораторию вошел Привалов.

— Вы помните, товарищи, — начал он с порога, — помните грязный брусок, который я нашел тогда на толкучке? Вот он в очищенном виде.

— Да он на шипах, — сказал Николай, повертев ящичек в руках. — При царе Горохе сделан.

— Давайте-ка вскроем его. — Привалов подошел к верстаку и вставил ящичек в челюсти тисков.

Юра живо притащил молоток и крейцмессель и стал вырубать зачеканенный зигзагообразный стык.

— Там что-нибудь есть внутри? — спросил Валерик.

— Вы идите, Горбачевский, — сухо сказал Николай. — Обойдемся без вас.

Юный лаборант дернул плечом и пошел к двери.

Когда вся зачеканка была вырублена, Привалов наставил на стык крышки зубило и начал осторожно постукивать по нему молотком. С каждым ударом шипы все больше расходились. Одна сторона ящичка наискось поднималась. Удар, еще удар… Стенка ящичка, подпрыгнув, со стуком упала на пол. Три головы враз склонились над раскрытым ящичком. Там лежала какая-то белая трубка. Юра нетерпеливо запустил пальцы в ящичек, но Привалов отвел его руку. Он осторожно развернул ткань, под которой оказалась свернутая в трубку пачка тонкой, но плотной желтоватой бумаги.

— Обертка чем-то пропитана, — сказал он. — Наверное, воск.

Бумага была исписана мелким, ровным почерком. Буквы почти не сцеплялись между собой.

— Не по-русски! — воскликнул Юра.

Привалов поднял очки на лоб и вгляделся в рукопись.

— Черные чернила… Бумажки не в нашем веке писаны, теперь чернила из чернильного орешка не делают… Судя по начертанию букв, гусиным пером писали… И, между прочим, по-русски, хотя орфография не теперешняя. Сразу не прочтешь, придется постепенно…

— Вот это да! — с восторгом сказал Юра. — Старинная рукопись! Знаете что, Борис Иванович? Надо Валю попросить прочесть. Она ведь филолог, аспирантствует по старорусской письменности.

— Завещание, что ли? — пробормотал Привалов.

И он медленно, с трудом осваиваясь с непривычным начертанием букв, прочел вслух:

— «Лета 1762, януария второго дня начал я сие писание, дабы старшему моему сыну, любезному Александру, заповедать помыслы свои. Здоровьем скорбя, а паче телесной скорби презлыми нравами сего времени уязвлен — опасаюсь, дождусь ли твоего, сын мой, возвращения от чужих краев.

Младость свою я в бедах и трудах и странствиях аки Омиров Улисс провел, в зрелости же службою от дома часто отзываем, мало времени с тобою, Александр, виделся. А как ты в службу пошел, я же по выходе в абшид[6]сиднем в доме сижу, то тебя мало вижу и совсем.

А ныне в ожидании смертного часа избрал я время для заповедания тебе дела моего, о коем много помышлял, но в том не успел, и на тебя уповаю, как ты в наука-х зело силен.

Посему опишу в пунктах, начав издавна, дабы чего не упустить. Первое: в царствование блаженныя и вечнодостойныя памяти великого государя императора Петра Алексеевича был я отправлен по его ордеру с некоею комиссиею[7]в преславный город Париж…»

Многих людей города посетил и обычаи видел,

Много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясь

Жизни своей и возврате в отчизну…

Гомер, «Одиссея»

И тот, кто создал укрепленья Кроншлога,

Чьи руки в мозолях, что крепче камней,

Он делал водителей Русского флота

Из барски ленивых и косных парней.

А.Лебедев, «Компасный зал»

Было раннее утро. Первые лучи солнца тронули мокрые после ночного дождя черепичные крыши, лужи на немощеных улицах, зажгли бриллиантовым блеском крупные капли воды на листьях боярышника, что рос по обочинам. Первые дымы потянулись из труб и кухонь Сент-Антуана — ремесленного предместья Парижа.

Нахальные парижские воробьи задирали жаворонков, залетавших с соседних полей и мешавших воробьям проводить обычное исследование навоза у ворот заведения придворного каретного мастера Жанто.

Во дворе заведения уже вовсю гудели кузнечные горны. Дробный перестук ручников перемежался звонкими ударами кувалд. В столярке жужжал токарный станок, рубанки с шипением снимали шелковистую стружку. Из малярного сарая слышалась песня полировщиков, которые усердно терли бока карет и дверцы со знаменитейшими гербами Франции. У колодца гремели ведра.