Актеры советского кино - Ирина А. Кравченко

я не почувствовал под ногами песчаное дно. Совершенно, в отличие от меня, не спортивный, брат, однако, бросился мне на помощь».

Это, как у Гамлета, была не победа тела, а чистая победа духа, который, казалось, в Солоницыне перевешивал плоть, не зря в Киргизии, где он жил в юности, его прозвали «Джол», «ветер» — за быстротечную, широкую и свободную походку. И никто, видя, как он летит по улице, не подозревал, что одна нога у него короче другой, как не замечали этого и зрители.

Порывистость ветра, энергичность, свобода от всего лишнего… В быту — ни единой приметы гения. Любил посидеть с друзьями, выпить с ними, а окрестные жители, когда Солоницын поселился в Люберцах, относились к нему как к родственнику, и поэтому, уходя в ближайший магазин за хлебом, он мог пропасть часа на два: кто-нибудь зазывал в гости. Если же сам приглашал в ресторан компании приятелей, платил за всех, после чего иной раз неделю сидел без денег. Чиновники от искусства, не видя в Солоницыне осанки, подобающей известному актеру, словно не воспринимали его всерьез: картины с его участием объездили весь мир, а его самого долго не выпускали за границу, и поездка на съемки в Монголию стала предметом шуток для всей киношной среды. Имея репутацию бессребреника, он оказывался все время обносимым мирскими благами.

Светлана Солоницына:

«Толе предложили роль Достоевского, когда половина материала уже была отснята, а Олег Борисов, игравший писателя, разойдясь с режиссером в трактовке образа, все бросил и ушел. Достоевского Толя обожал, а история любви Федора Михайловича к Анне Сниткиной напоминала ему нашу, но он слишком уважал Борисова, чтобы сниматься вместо него. Да, он был способен на такие поступки и потому отказался от роли Распутина в „Агонии“ Элема Климова, предложив режиссеру актера, который, как считал, подходил больше, — Алексея Петренко. А на роль Достоевского Толю уговорили: ему негде было жить, а тут пообещали квартиру. А квартира оказалась кооперативной».

Испытывая на себе, как сказал бы человек более требовательный к жизни, насмешки судьбы, Солоницын, видно, чувствовал, что для полной гармонии ему не хватает комедийных работ. Как-то он сказал брату: «Ты же знаешь, как я умею придуриваться». Отрицательных персонажей играл нередко, умея и в фильмах, и в жизни видеть в таких людях хоть крупицу добра, а комических никто не предлагал.

Алексей Солоницын:

«В молодости, не поступив в очередной раз в ГИТИС, Толя пробовал свои силы в цирковом училище, его не приняли, а он хотел стать клоуном. Умея выглядеть на премьере картины как аристократ, мог и валять дурака, изображая урку с танцплощадки. Как-то на московском фестивале стал в перерыве натурально ломать комедию, и одна из сотрудниц кинотеатра, не узнав Солоницына, попыталась вывести странного типа вон.

Режиссер Владимир Шамшурин вспоминал, как после съемок его фильма „В лазоревой степи“ Толя попросил фотографию, на которой запечатлели всю группу. Володя — ни в какую: снимок ему самому нравился. Когда в метро Толя сел в свой вагон и двери закрылись, он вытащил из кармана то самое фото. Приложил его к стеклу и, приставив большой палец к носу, показал Володе „петушка“.

В другой раз он стал невольным участником случившейся в жизни комедии. У Арсения Сагальчика, который репетировал в новосибирском театре „Бориса Годунова“ с Толей в главной роли, в гостиничном номере стояла пишущая машинка, и брат попросил ее на время. Нес машинку по улице и возле магазина встретился с веселой компанией. Оттуда закричали: „Гармонист! Нам тебя не хватает!“ — „Да я не гармонист“. — „Как? Вон же у тебя гармонь!“ — и показывают на машинку в футляре. Затащили Толю в автобус и повезли в село на свадьбу. И он два дня гулял, читал людям „Василия Теркина“, показывал сцены из „Годунова“».

Евгения Симонова:

«Во время съемок картины „Двадцать шесть дней из жизни Достоевского“ я переживала тяжелый период — мы с Александром Кайдановским разводились, и если бы не Толя, не знаю, закончила бы я работу или нет. Он фантастически ко мне относился, утешал: „Жень, не переживай. Саня, конечно, классный, но такой товар, как ты, не залежится“. Мы все время смеялись, вечно треск стоял — у Толи от смеха отклеивались усы и борода».

Светлана Солоницына:

«Знаете, как снималась сцена с эпилептическим припадком Федора Михайловича? Толя лежал на полу, Женя над ним склонялась, а он начинал корчить ей рожи, и она еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться».

Его частый образ в кино — философ, человек отрешенный, одни глаза, лысый лоб да натянутые нервы — невольно переносился на него самого, но в жизни, когда не сильно била, Солоницын придерживался веселой философии эпикурейца. Философии «бедного Йорика».

«Офелия»

«Шекспир, Шекспир! Ты всегда говоришь: „Шекспир!“ Шекспир в тебе — найди его». Эти слова французского драматурга Жюля Ренара Солоницын выписал в свою рабочую тетрадь и погрузился в поиски. Но собрать себя изнутри едва удавалось.

Алексей Солоницын:

«Нет, Толя оставался общительным, живым. Дружил с Сашей Кайдановским, Лешей Ваниным, Мишей Кононовым, после съемок в картине Никиты Михалкова „Свой среди чужих, чужой среди своих“ — с Юрой Богатыревым. Если испытывал симпатию к человеку, открывался ему, ничего не пряча. Люди, с которыми он был откровенен, оказывались самыми разными, порой совсем неподходящими. Тарковский упрекал Толю: „Разве так можно!“ — то есть душу распахивать. И слышал в ответ: „Андрей Арсеньевич, не могу я по-другому“.

И друзья были, и вообще люди вокруг него. Роли постоянно предлагали. Но отношения с Ларисой у Толи разладились, расстались они. То, что опять один, что с обожаемой дочкой, Ларочкой, которой было лет восемь, теперь виделся нечасто, стало для него катастрофой. Он по натуре был глубокий семьянин, а началась неприкаянная жизнь, в сорок лет. Пытался заглушить тоску вином.

В этот момент Тарковский и предложил ему роль Гамлета в спектакле „Ленкома“. Я спрашивал Толю, видел ли он постановку с Высоцким на сцене „Таганки“. „Нет, не хочу смотреть: Володя в ‘Гамлете’ заразителен, а мы своего ‘Гамлета’ делаем“. У Высоцкого принц датский был клокочущим от ненависти и жажды мщения, у Тарковского и Толи он тоже пребывал в ужасе от того, что происходит вокруг, что „век вывихнут“. И вправить век было положено ему, но он не мог этого сделать. Он не мог быть убийцей, но убил, поэтому погибал сам. Идею спектакля мало кто понял,