Перехлестье - Алена Алексина

— О, пришла! — обрадовалась Лиска. — Я уж заждалась. Там вон кисель кипит, крышку приоткрой, пока не убежал, а то Багой опять разорется. Вообще, он что–то постоянно моду взял нам с тобой выговоры делать, я сегодня возмущаться пойду. Надоел уже занудствовать. Да и помощник нам бы не помешал, а то, вон, ты вообще ноги еле таскаешь…

Стряпуха продолжала что–то оживленно говорить, но молчаливая собеседница ее не слышала. Кое–как поднявшись, Зария мертвеющими руками взяла раскаленную крышку, сняла ее с кастрюли, а потом что–то загремело и девушка осела на пол. Сердце выпрыгивало из груди и каждый удар пронзал тело болью от которой хотелось кричать, да только не получалось — воздуха в груди стало совсем–совсем мало, какой уж тут крик.

Пол вдруг покачнулся. Неужели…

В этот самый миг, когда чернушка уже с благодарностью решила, что земные страдания, наконец–то, завершились, ее лица коснулись прохладные руки. Чуткие пальцы пробежали по обсыпанному ледяным потом лбу, разнося по телу блаженное оцепенение, тяжелую голову приподняли, вынуждая смотреть в прозрачные глаза… незнакомые, нечеловеческие.

— Что болит? Что? — умирающую встряхнули.

Инстинктивно Зария прижала руки к груди, стараясь уменьшить боль, и этого движения оказалось достаточно.

Василиса отпрянула от помощницы, стремительным движением захлопнула кухонную дверь. Щелкнула тяжелая задвижка. Кухарка повернулась к плите и голой рукой сняла с огня котелок с кипящей в нем похлебкой — отставила в сторону. Щелкнула пальцами над пламенем, и оно вдруг из бледно–оранжевого стало зеленым и заревело так, словно могло прожечь насквозь железо и камень. Бух! Горшок с полки опустился в руки стряпухе. Шмяк! Деревянный ковшик опрокинулся, расплескивая воду. Снова щелчок пальцами и холодная вода яростно забурлила.

В движениях Лисы не было суеты, только спокойная выверенная стремительность. Она не смотрела по сторонам, не оборачивалась, не шарила в поисках того или иного предмета, лишь руки порхали, снимая с полок то одно, то другое.

Вот еще один щелчок пальцами и кухарка, что–то неслышно приговаривая, начала бросать в бурлящий горшок возникающие прямо из воздуха травы.

Не будь Зарии так плохо — она бы уже, захлебываясь ужасом и криком: "Колдунья!" — выбежала с кухни. Но, увы, сейчас девушка лишь тихонько поскуливала, глядя с пола на творящееся среди бела дня беззаконие. Еще один резкий щелчок пальцами — и в котелке что–то булькнуло, а по кухне разнесся запах смородины. Стряпуха проворно налила немного отвара в глубокую кружку и шагнула к Зарии.

— Пей!

Одной рукой она приподняла девушку, а другой поднесла к ее губам колдовское варево. Чернушка замычала и начала отчаянно мотать головой, рискуя расплескать только что приготовленное зелье.

— Пей, не то силой заставлю! — в голосе Василисы прозвенела сталь.

Испугавшись угрозы, а может, просто не имея более сил противостоять тому, кто заведомо сильнее, Зария осторожно пригубила. Питье оказалось прохладным и ароматным. Каждый новый глоток облегчал боль, заставлял кровь быстрее бежать по жилам, бодрил, наполнял силами. Казалось — вот–вот встанешь и горы свернешь.

А на вкус это был обычный чай, из тех, что хозяйки готовят всю весну и лето — щавель, листья мяты, малины, смородины… Чуть–чуть сладковатый и бодрящий. Но в нем был запах молодой листвы и весенней земли, ландышей и дождя, земляники и сосновой смолы. Невозможно описать, но Зарии казалось, будто она пьет лето! Жаркое, грозовое, ягодное, с яркими радугами…

Вот тонкие пальцы вцепились в кружку. Девушка судорожно делала глоток за глотком, давясь, почти захлебываясь, повинуясь безумному, неодолимому, упоительному желанию жить. Чужие глаза бесстрастно наблюдали за ней, но вот чернушка сделала последний глоток, Васька моргнула… и снова стала прежней — беззаботной болтушкой с ямочками на щеках.

— Непутевая ты! — напустилась она на свою подопечную. — Совсем балда? Не евши, из дома выходить? Садись, я лепешек нажарила. Сейчас перекусишь, сразу лучше станет. У меня так раньше было, проспишь на занятия, подскочешь, побежишь, даже стакан воды не выпьешь, а потом ка–а–ак скрутит — и тошнота, и дурнота, и пятна белые перед глазами… Есть надо по утрам.

Держа эту нравоучительную речь, она продолжила возиться у плиты.

Ну да. Есть. Зария с опаской покосилась на Лису, а когда стряпуха вышла из кухни во двор, сорвалась с места и шатающимся бегом влетела в зал харчевни. Взгляд привычно выцепил среди сидевших дэйна, и девушка уже кинулась к нему, но…

"Маги и колдуны — зло. Всякий, кто приютит мага — преумножает зло. Дэйны — единственные спасители".

"Непутевая ты!"

"Всегда открывайте дверь дэйну".

"Сейчас перекусишь, сразу лучше станет".

Не могла.

Видимо, она и правда — проклятый всеми урод, раз не может подойти к дэйну и отдать ему Василиску. Не подругу, не родственницу, чужую странную девку, но… ничего плохого ни разу наследнице лантей не сделавшую. А в жизни Зарии таких людей не было. Может, только Багой… на свой лад.

И вот как этих двоих предашь? Одна — колдунья, другой — корчмарь, колдунью приютивший и — страшно подумать даже! — позволявший ей стряпать для стольких людей!

А вот она — Зария — ненавидимая всеми, но ничего плохого только от этих двух людей не видевшая. Как подойти, как наушничать? Что сказать? Да и надо ли? Не заметил дэйн колдовства — сам виноват. Этим нехитрым доводом оправдав себя, хромоножка вернулась на кухню и принялась чистить лук.

Он очень любил ночь.

Самое искреннее время суток.

Ночью, под покровом темноты, каждый из живущих мог быть самим собой — колдуном или магом, гулящей девкой или вором, страстным любовником или неверной женой… Ночью никто не притворялся. Темнота не скрывала людские пороки, но выводила их на свободу, а луна изредка освещала, показывая то, что пытались утаить.

Одним словом, он любил ночь за отсутствие добропорядочной лжи, за возможность быть тем, кем был на самом деле. Вором. Отступником. Сиротой. Колдуном–перевертышем. Человеком, которого никто не ждет. Тем, о ком никто никогда не заплачет. Да, ночь таким, как он, всегда нравилась больше дня.

Запустив пальцы в волосы, он вздохнул. Никогда за всю свою жизнь не сидел ночью дома. С того самого дня, как его — ребенка — выкинули за порог в темноту и холод. Да, с той поры Глен проводил на улицах города каждую ночь.

Страх? Нет. Свобода. Предвкушение.

Воспоминания захлестнули волной, моля подчиниться зову ночи и выйти вон из тесной комнаты… мужчина еле слышно застонал и стиснул зубы, усилием воли отгоняя опасные мысли. Нельзя, нельзя. Сейчас никак нельзя.

Вот только настроение из плохого сразу же стало отвратительным.

Темная сущность магии поднималась в груди удушающей волной, грозясь выплеснуться на любого, кто окажется рядом. Она рвалась прочь, искала выхода, будоражила, волновала, пуская по нервам крупную дрожь. Со своим даром он научился справляться давно и без труда держал его в узде, но этот, новый… С таким ему еще не приходилось бороться. Подчинять эту силу получалось до крайности плохо…