Призрак автора - Джон Харвуд

— Но ты такой худой, Джерард. Что произошло?

Я рассказал ей про грипп и согласился с тем, что надо сходить к врачу. Похоже, больше говорить было не о чем. После завтрака мы сели пить кофе в саду, устроившись под цветущим эвкалиптом. Лужайка пестрела яркими красками; небо было ослепительно-голубым. Вдыхая сухой едкий аромат эвкалипта, я не мог удержаться от мысли, что несчастья проще переносить в тепле, а не в холоде.

— …так ты из-за болезни и не смог нигде побывать, мой дорогой? — донесся до меня голос матери.

Единственное, что пришло в голову, это прогулка по Хампстед-Хит. Рассказывая, я наблюдал за чудными розелями, и вспышка материнского гнева застала меня врасплох.

— Как ты мог допустить такую беспечность, Джерард? Тебя ведь могли убить!

Лоб ее покрылся испариной, хотя еще мгновение назад был абсолютно сухим.

— Мама, это ведь было воскресенье. Там полно отдыхающих.

— Знаешь, как воруют людей на этих лесных дорожках? А потом ищи-свищи. Я сама читала. Да мало ли что могло там с тобой приключиться.

Я попытался переубедить ее, но она и слушать не хотела, а вскоре и вовсе заявила, что ей пора прилечь отдохнуть.

* * *

Клуб друзей по переписке

Почтовый ящик 294,

Маунт-Плезант, Лондон WC1

31 января 1986 года

Мой дорогой Джерард!

Мне очень жаль, но я только что получила все твои письма (те, что ты написал, находясь здесь), потому что была в больнице. Не волнуйся, сейчас со мной все в порядке — честное слово, все прекрасно. Знаешь, есть реальный шанс, что года через два я встану на ноги! Я много лет числилась в листе ожидания у господина Макбрайда — это известный нейрохирург — и думала, что попаду к нему на прием только через несколько месяцев, но случилось так, что у него появилось «окошко» в расписании, и меня срочно отвезли к нему в госпиталь. Я не знала, где ты остановился, потому что письмо, которое ты отправил еще из Мосона с адресом отеля, должно быть, задержалось на почте — короче, я получила его только вчера со всеми остальными письмами.

Я бы написала и раньше, но были некоторые сложности. Чтобы сделать рентген позвоночника, мне ввели какой-то краситель — боже, эти бесконечные часы, проведенные под сканнером, когда нельзя ни двигаться, ни дышать, — в общем, мне было очень плохо, и пару недель пришлось провести под капельницей. У меня жутко болела голова, я почти ничего не видела и даже испугалась, что ослепну — кстати, такое бывает при позвоночных инъекциях, но сейчас практически все в норме. Я думала о тебе все это время, но была слишком слаба, чтобы написать.

Ты удивишься, почему я не рассказала тебе заранее об этих тестах. Но все дело в том, что я очень суеверна и мне не хотелось раньше времени вселять в нас обоих надежду. Но сейчас она действительно появилась. Господин Макбрайд владеет уникальной лазерной технологией, позволяющей расщеплять здоровые нервы и заменять ими поврежденные, и он думает, что через год-два — ему нужно провести еще одно испытание — он сможет оперировать меня с вероятностью успеха в девяносто процентов!

Тороплюсь отправить это письмо с вечерней почтой, я даже попросила отослать его экспресс-почтой. Мне так жаль, что произошла эта путаница и что ты так страдал в Лондоне — я искуплю свою вину, обещаю.

Завтра напишу больше.

Я люблю тебя, обожаю и с нетерпением жду твоих писем.

Твоя незримая возлюбленная

Алиса

Если бы Алиса сказала мне тогда, что ждать придется еще тринадцать лет… но речь шла не о тринадцати годах, а всего об «одном-двух максимум». И, чем дольше я ждал, тем сильнее была решимость ждать еще сколь угодно долго. Алиса закончила учебу в Открытом университете и взялась преподавать заочно английский студентам-инвалидам. Лет через пять она пообещала мне, что мы будем вместе после операции, даже если она и пройдет неудачно. Тогда почему не сейчас? «Я хочу на бегу броситься в твои объятия, — отвечала она, — и, раз уж мы зашли так далеко, пожалуйста, наберись терпения, давай подождем еще немного». К тому времени, как я уговорил ее перейти на электронную почту, наш почтовый роман насчитывал уже более четырех тысяч писем.

У меня была какая-то своя жизнь, какие-то друзья. Но настоящей близости ни с кем не возникало; рано или поздно отношения упирались в незримую стену, за которой скрывалась Алиса. Мне почему-то казалось, что, пока я держу ее существование в секрете, у нас есть шанс на воссоединение. Как в тех сказках, где все сбывается, если только не нарушена клятва и не заданы запретные вопросы.

Все это время мы с матерью продолжали соблюдать негласную договоренность: она не спрашивала про Алису, а я не интересовался ее прошлым. Покидать родной дом пока тоже не было смысла, в любом случае я не собирался ждать еще тринадцать лет. В библиотеке все решили, что я гей, но слишком робкий, чтобы в этом признаться — по крайней мере, мне казалось, что именно так обо мне все и думают. Тихий, вежливый, до сих пор живет с мамочкой, никогда никуда не выходит, не рассказывает о себе — короче, зануда, каких поискать. Я продолжал работать в библиотеке, сидел дома с матерью и с нетерпением следил за прорывом в области нейрохирургии.

У меня была сделка с Господом, хоть я в него и не верил, но тем не менее: так вот, я клялся не покидать мать, а от Бога требовал, чтобы тот послал Алисе исцеление. Ухаживать за матерью — значило ни в коем случае не оставлять ее по вечерам одну. Она по-прежнему была убеждена в том, что опасность где-то рядом, ждет, затаившись, как та змея среди дров в гараже. Временами у меня создавалось впечатление, будто на протяжении четырех десятилетий в Мосоне она не жила, а выживала, но, похоже, это ее нисколько не утомляло; она была слишком поглощена схваткой с неведомым врагом. Назовите это паранойей, синдромом хронического беспокойства, маниакальной идеей или просто неврозом — как бы то ни было, опасность была для нее реальной. Незадолго до ее семидесятилетия я обратил внимание на то, что она заметно похудела и постарела, а кожа ее приобрела сероватый оттенок. Но идти к врачу она категорически отказывалась. И все продолжала прислушиваться к неразличимым звукам, пока злокачественная опухоль не приобрела угрожающих размеров.

Через пару недель после того, как врач-онколог сообщил мне, что бессилен помочь матери, господин Макбрайд назначил Алисе день операции. Я ничего не сказал матери. Меньше чем через два месяца, если все пройдет удачно, Алиса выйдет из госпиталя на своих ногах. Это должно было случиться в последнюю неделю июля, как раз тогда, когда моей матери суждено было умереть.

* * *

— Ты был хорошим сыном, Джерард.

Я себя вовсе не считал хорошим сыном. Слишком часто я пренебрегал ее преданностью, отвергал ее заботу обо мне. Мы общались избитыми фразами, и иногда наше молчание длилось дольше, чем собственно разговор. Теперь тишина окончательно поселилась в доме и стала какой-то звенящей.