Лулу - Владимир Колганов

Уже в те далекие годы в Митьке обнаружилось то, что можно было бы назвать тягой к нестандартным, то есть не вполне привычным для окружающих людей поступкам. Даже каблуки у Митиных ботинок всегда были стоптаны как бы наоборот, то есть с внутренней стороны, а не сзади или же снаружи. Помню, однажды, ему не было тогда еще и пяти лет, он появился на детской площадке у Патриаршего пруда с автоматом ППШ наперевес — хорошо хоть, что в нем не было затвора. Дело давнее, и было это всего один-единственный раз, но впечатления остались незабываемые, причем не только у меня.

Надо сказать, что отец его привез с войны множество трофеев, помимо все того же автомата. Заводной танк размером с женскую ладонь, что-то из кухонной утвари, коллекцию старинных вин из подвалов какого-то немецкого барона и даже массивный уличный барометр, на нем еще была очень красивая реклама неизвестных мне сыров. Я представляю, как это сооружение висело на одной из улиц, примыкавших к Александерплац, и подсказывало достопочтенным горожанам, какая ожидается погода. Когда же барометр оказался в прихожей Митькиной квартиры, можно было только догадываться, о какой такой погоде он сообщал. Разве что приближение бури следовало квалифицировать как очередной скандал в семействе отставного интенданта.

Да, если так, то мне, как штатному психологу, такой аппаратик совсем не помешал бы. Ведь никаких тебе хлопот — глянул на стрелочку, и уже ясен результат, то есть, к примеру, что на сей раз ожидается вполне спокойное дежурство. Но вот предсказать, как сложится дальнейшая Митькина судьба, это чудо хваленой немецкой техники так и не сподобилось.

Кстати, уж не Митька ли укусил меня тогда в живот, чуть-чуть повыше самого пупка? Не так больно, как, знаете ли, обидно! Вроде бы я пригнул ему голову, обхватив руками так, чтобы он не очень рыпался, и вот… Да, а началось с того, что Митька любил похвастаться своей совсем не по возрасту солидной эрудицией — он и взаправду много разных книжек прочитал. У них в доме была огромная библиотека, книжными стеллажами были полностью закрыты две стены. Злые языки поговаривали, что это все из реквизированных, но я этому не верю. И Митя все читал — и то, что можно, и то, что в его возрасте читать не полагалось. Помнится, еще в пятом классе он мне рассказывал про золотого Апулеева осла… Так вот, сам-то он читал, а выпросить у него книгу стоило немалых унижений. Бывало, столько отговорок выслушаешь, мол, отец не разрешил, однако за всеми этими словесами чувствовалось совсем другое. В общем, вам это как бы ни к чему, то есть читайте только те книги, которые для всех, а есть еще такие избранные — этим читать все, что угодно, можно. Как-то я не выдержал и решил задать ему за это трепку… Впрочем, может, оно и к лучшему, что он мне эти книжки не давал. Ведь неспроста же говорят — каждому овощу свое время, а семя, брошенное на неподготовленную почву, даст совсем не то, что ожидал. Может, оно и так… А потом судьба нас развела — он, понятное дело, гуманитарий, я — технарь, что может быть между нами общего?

Но вот какая закавыка. С недавних пор не могу отделаться от мысли, что, если бы не Митя, я был бы уже мертв сегодня. Да, именно меня нашли бы на мелководье в Усть-Нарве или в Азери. Господи, какая разница, где это случилось, если все уже произошло!

В тот памятный ненастный вечер, когда за окном мела февральская пурга, а блеклый свет настольной лампы усиливал ощущение нереальности происходящего, Митя открыл первую страницу самиздатовского «В круге первом» да так и не заснул до самого утра. Описанные события так захватили его, что даже перед рассветом, когда книга была прочитана и от долгого напряжения побаливали глаза, сна не было и в помине. Не было и сомнения в том, будто немедленно нужно что-то делать, потому что держать прочитанное в себе он уже не мог. Ему, «номенклатурному мальчику», как его называли за высокий служебный пост отца, ему и в голову не приходило, что великие свершения прежних лет, заложившие основу его сытой и вполне благополучной жизни, ставшей уже такой привычной и родной, — все это могло быть сделано вовсе не трудом сознательных пролетариев и инженеров, но обозленными на нерадивую судьбу, голодными и забитыми зэками, обитателями ГУЛАГа, весь смысл существования которых сводился к одному-единственному — выжить! И по возможности, это если уж очень повезет, остаться человеком.

Да, если бы не тот когда-то ненадолго вошедший в мою семью недавний зэк, отмотавший свой восемнадцатилетний срок в лагерях и ссылке, если бы не он, оказавшийся в застенке только лишь за то, что случилось ему служить адъютантом у Якира, если бы не его рассказы о лагерном житье-бытье, которых я немало наслушался, будучи еще подростком, — все могло бы сложиться по-другому. И тогда бы, возможно, со мной случилось то, что однажды теплым августовским днем произошло на покрытой водорослями отмели, у побережья Финского залива.

Как это там Кларисса говорила? Да, именно так — если есть возможность сделать деньги, глупо же этим не воспользоваться!

И все же, почему это был не я? Почему не я решил помочь изгнаннику, вдали от родины в меру данных ему Богом сил пытавшемуся воздать дань памяти тем, не выжившим, с кем долгие годы спал бок о бок на нарах и хлебал тюремную баланду? Почему не я договаривался с издателями и всеми правдами и неправдами «продвигал к читателю» его книги, причем, надо полагать, не безвозмездно по нынешним очень нелегким временам, и в итоге оказался втянутым в скверную историю, из которой был один-единственный выход — там, на отмели, на берегу Финского залива?

Увы, наше сознание не является той идеальной, безоговорочно надежной, спасительной основой нашего «я», что в трудные моменты судьбы предохраняет от совершения необдуманных поступков и, словно сковавшие движения стальные кандалы или хотя бы предупредительная надпись «Высокое напряжение! Убьет!», удерживает нас на краю того обрыва, за которым — смерть или позор, и неизвестно, что оказывается лучше. Нет, многие решения мы принимаем, повинуясь указаниям, рожденным где-то в неизвестных нам, тайных закоулках души, в том, что психоаналитики некогда назвали странным, магическим словом «подсознание».

Это самое подсознание представляется мне как подземная тюрьма, функционирующая по своему жестокому, раз и навсегда заведенному и мало кому понятному распорядку. Время от времени весточка из уединенной камеры, где заточен неведомый узник, отправляется наверх, вызывая удивление в умах, поскольку и подумать-то никто не мог, что такое в принципе возможно. А уж если иному удачливому беглецу удастся выскользнуть за плотно затворенные ворота — вот уж это точно счастье! Потому как открывается нам сразу чудный и неповторимый, прежде никогда не виданный, воистину невообразимый мир. И мы, абсолютно неожиданно для самих себя, совершаем вдруг открытие, способное изменить буквально все вокруг… Да, очень хотелось бы поверить — способное изменить хотя бы что-то к лучшему.

Но совсем иное происходит, когда вас, образованного и умного, словно бы берут за руки и ведут туда, в кромешную тьму, где теряется сам смысл существования и где перед вами отныне и, по-видимому, навсегда стоит один лишь страшный, чудовищный в своей неразрешимости вопрос — где выход?

А выход — там, на мелководье, на берегу Финского залива.