У стен Малапаги - Рохлин Борис

«Я неправильно выразился. Она не может ходить».

«А носилки? Слуги?»

«Слуги?»

«Ах, да. Запамятовал. Слуги разбежались».

«Так точно, сир».

«Сир? Ты меня с кем-то путаешь».

«Это не я. Это у меня в голове».

Входят обергофмаршал, оберцеремониймейстер, гофмейстер, свита в полном составе. Кухонная и придворная челядь: повара, кондитеры, камердинер, лакеи, пажи; фурьеры, егеря, берейторы, сокольники; ученики Kollegium Mauritlanum. Последними входят английские комедианты.

Величество… Государь… Ваше…

1572-й. Год его рождения. Нет, что-то ещё. Варфоломеевская ночь. Какое совпадение!

Он родился. Родился мир, вселенная. Не было ничего до, не будет и после. Только он. Отражение бесчисленных поколений. Отражение отражений. И вместе с тем — реальность. Вот он: его руки, глаза, губы сжаты, нос прямой. Глаза смотрят. Видят ли они? Да, разное.

Силой чудовищного энтузиазма и веры он пытался.

Можно привести примеры. И всё образцовые, полезные мероприятия.

Можно приводить примеры. У каждого наступает момент приводить примеры. Мало ли что. А вдруг там спросят. Спросят: кто ты такой? Тут ты и скажешь:

«Это я, Господи, ты что, меня не узнал? Это я, а вот мои дела в той, земной жизни».

Филькина грамота эта жизнь. Однако была ведь, была.

Театр, музыка, архитектура, трактаты по теологии и лингвистике. Не слабо для Государя. Кажется, у него другие обязанности. Что делать — несовпадение профиля и фаса. Поиски точек соприкосновения. Попадёшь — не попадёшь.

Боже, в какое говно он попал!

Мориц стоял у окна, ссутулившись, голова на левом плече. Рот полуоткрыт, словно в удивлении. Взгляд, отделившийся от глаз, не управляемый рассудком, рассеянно скользит, не зацепляясь, — деревья, статуи, пруды, фонтаны, аллеи, — погружённый в себя, замкнувшийся, отрешённый.

Что-то кольнуло его. Лёгкий, не приносящий боли укол. Он поймал себя на ставшей различимой мысли, простой, но никогда ранее ему не доступной. Ей не было соответствия в реальности. Да и не могло быть. Он держится неположенным образом. Нарушает канон, этикет. Никогда в жизни он так не стоял. Как он мог позволить себе? Это поза свободного человека. Она принадлежит ему и только ему, Морицу, уже немолодому мужчине пятидесяти пяти лет от роду. Мужчине, потерявшему всё: детей, власть, любовь и ненависть подданных. Подданных. Всё. Но обретшему взамен свободу. Холодное, не греющее слово. Более того, вызывающее страх.

Свободу быть собой. Даже в движениях.

Печальный, скорбный шум волны, ударившейся о берег. Ночной пугливый звук в глухом перепутанном лесу. Ему всё чаще казалось, что «там» он будет не так одинок. Он не хотел и не стремился к определению «там». Хотя всегда любил ясность и завершённость. Мыслей, дел, отношений.

Плечи опустились. Рука сжалась в кулак. Случайно толкнул вазу. Она упала. Он видел, как она падает. Смотрел отчуждённо, не совсем понимая, что происходит. Не разбилась. Он вернулся в кабинет, в котором всё время был. Странно, такая хрупкая вещица — китайский фарфор — не разбилась. Наклонился. Поставил на место. Рассвело, но природа ещё дремала. Медленно, неторопливо накатывался жаркий июльский день. Дрёма. Недвижность. Трава, деревья, кусты боярышника прибавляли в росте. Но незаметно, не видно. Невнятно. В себе и для себя. Необъятное пространство, наполненное упоительным воздухом, которого больше, чем могут вместить лёгкие.

Близкие, подданные, человек. Как он относился к ним? Не слишком тепло. Хотел. Без слёз и объятий. Рассудительно. С осторожной, умеренной, но твёрдой приязнью. Попытался вспомнить что-то конкретное: случай, событие, повод. Не смог.

Поиски прекрасной родины. Нет — творение, созидание. Добро, право, справедливость, существование в пределах разума, насколько возможно. Не получилось. Не вышло. Не выгорело. Ну что ж? Кажется, осталась красота. Бедные люди! Да ещё величие, стесняющееся себя. Да робость и бесконечная усталость.

Была идиллия. Меж роз, фонтанов, мрамора статуй. А теперь что-то сильно стало попахивать кровью. Воистину всё съедено, всё выпито. Всё прожито. Хотя зачем так мрачно. Кое-что ещё предстоит. Ему — умереть. Войне — продолжаться. От развлечений не будет отбоя.

«Что происходит, что происходит? Похоже, ночной сторож забылся и вместо времени объявил вечность».

«Вы правы, Ваше…, простите, протрубил в свой рожок. И объявил».

«Да, как просто. А где обещанные ангелы с трубами, что вострубят? Где Высший Судья? Где, наконец, присяжные?»

«Что вы, сэр, вы забылись. Какие присяжные? У нас? И в наше-то время! Это в другой стране. Да вы и сами знаете. Обычно как бывает? Вначале Большая резня. Потом Большое благоустройство».

«Забыл, забыл. Великая Революция. А сейчас, что у нас сейчас?»

«Да Римская б…. воинствует. Наслала на нас Тилли, Лигу, испанцев, императора».

«Римская, говоришь. Ты о чём?»

«Я о тех, Ваше…, тьфу, вот привязалось, — о тех, кто в Риме сидит, о престоле. Ну, там, курия, папа, певчие поют, дамскими голосами. Сами знаете».

«Эка ты загнул, братец. Далеко. А в нашем положении и небезопасно. Ты прав, конечно, в своей критике. Но однако, однако… Я думал, ты о женщинах. Так, вообще, — зияние срама, — без частностей. Без персоналий».

«Вот вы о чём. Говорю вам, всё это пустое, уважаемый господин. От недоразумения. Отглагольность маловеров, крутодуров, хитрокрутов, умотягов, словоблудов, лукавомыслов, спекуломанов и прочих монстродубов».

Ландграф с удивлением смотрит на своего дворецкого. Подходит ближе. Всматривается в его лицо. Настороженно, но не без некоторой язвительности.

«Друг мой, прости, конечно, мы с тобой давние знакомые. Но ты немного не того?»

Крутит указательным пальцем у своего лба.

«Есть малость», — почтительно отвечает дворецкий и отвешивает поклон.

«Но поверьте, сир, нет, сэр! А если не верите, спросите у винотягов и пьяномудров. Уж им то всё известно о Венериной времякраткости. Да и красотелости всех прочих девок».

Мориц не слушет. Он смотрит в окно, в сад, дальше… Он отсутствует. Невнятно лепечет.

«Тоска дождя… Жизнь разожмёт… Сломить года свои. Прожить их без остатка… Опыт… посвящаем… От прабабы голой… Земной грех… Гнев Господен… Драма, война, Тилли».

Тишина загробная. Тьма. Ни зги.

Опять, опять. Снова и снова. Всё тот же сон. Утренняя атака в зимней предрассветной мгле. Ледяная полутьма. Размытый, но ещё явный призрак горящих звёзд. Полоса рассвета. Жестокая, сухая, яростно-розовая. Взвод, — нет, не то, — отряд ландскнехтов. Хотя, почему не то, какая разница — люди. Пусть будет: взвод не поднимается, вмёрзший в окоп. Он вскакивает на бруствер. Почему он? Он же не капрал, не младший лейтенант. Вообще у него другая профессия. Он ландграф.