Мыс Трафальгар - Артуро Перес-Реверте

Бум, бум, бум. Хотя вокруг творится ад кромешный, адмирал Вильнев по-прежнему болтлив. С бака «Антильи» гардемарин Хинес Фалько в подзорную трубу видит, как на фок-мачту и бизань-мачту «Бюсантора» поднимаются новые сигналы. Грот-мачты уже нет, а сам флагман, весь в дыму, сражается в центре линии рядом с «Сантисима Тринидад» и «Редутаблем» в окружении врагов, числом втрое превосходящих их. «Сан-Агустину» удалось поймать ветер, он приблизился и уже некоторое время весьма достойно бьется с английским трехпалубником, который при этом успевает вести огонь по «Тринидад». Испанский «Сан-Леандро» и французский «Нептюн» отнесло течением, и они, не слишком рискуя, ведут огонь оттуда. А вот кто и вправду не рискует ничем, так это «Сан-Хусто», который снесло так далеко, что он почти не участвует в бою, сохранив и все мачты, и свой черный с двумя узкими полосами корпус.

– Сигнал для нас, сеньор старший помощник. Для авангарда.

Этот сигнал с флагмана понять тоже нетрудно. Он состоит из двух флагов и настолько ясен, что старший помощник, капитан второго ранга Фатас, который смотрит в другую подзорную трубу, сам понимает его без всякого свода сигналов.

– Поворот оверштаг, изменение курса. Это распоряжение, отмечает юный гардемарин, подкрепляет сигнал номер пять, который флагман не спускает, хотя вражеские ядра уже начали сносить у него снасти и реи оставшихся двух мачт: Тем, кто в силу своего нынешнего расположения не принимает участия в бою, расположиться так, чтобы вступить в него как можно скорее.

– Яснее некуда, разрази меня гром, – тихо произносит дон Хасинто Фатас.

На самом деле эти слова вылетают у него как плевок.

Хинес Фалько впивается глазами в обветренное лицо старпома, а тот, пожав плечами, с треском складывает подзорную трубу, и его губы складываются в горькую улыбку.

– Нас назвали трусами, парень.

У шестнадцатилетнего гардемарина слова застряли в горле:

– Простите, сеньор старший помощник?..

– Да, именно так. Трусами. И содомитами. И тебя, и меня, и всех остальных.

Через плечо Фалько краем глаза видит пехотного офицера – командира стрелков, присланных на бак, худенького лейтенанта в форме каталонских добровольцев: его всю ночь выворачивало наизнанку, а сейчас шатает так, что он держится за ванты, и лицо у него белее форменного кафтана.

– Этого не может быть, сеньор старший помощник, – тихо-тихо, чтобы не услышал лейтенант, шепчет Фалько.

– Да уж поверь мне.

Юноша недоуменно смотрит на корму, туда, где находится командир де ла Роча, смотрит, не понимая, почему тот сам не отдает приказа: с нас хватит, господа, черт побери все и вся, «Антилья» разворачивается и идет на помощь товарищам. Наверняка. Думает он, тот же самый вопрос задают себе и все, кто сейчас с палубы или марсов молча наблюдают за боем, потрясенные грохотом канонады, вспышками огня и клубами дыма, от которых они удаляются. Порою до гардемарина долетают слова тех, кто поближе, – матросов, комендоров и солдат, сгрудившихся возле восьмифунтовых пушек.

– Что делается, что делается, а, парень?

– Уж лучше там, чем тут.

– Да, верно.

– Ох, как палят…

Но если многие из них вздохнули с облегчением оттого, что им выпала роль свидетелей, то этого никак не скажешь о Хинесе Фалько. Время, проведенное в море, еще не выбило из него дисциплины, чувства долга и сознания своих обязанностей будущего офицера военно-морского флота, он еще любит родину, жаждет славы и всей этой мишуры. Поэтому сейчас он растерян, а душа так и горит от стыда. Что вполне нормально в данной ситуации. И потом, он уверен, что подобные же чувства обуревают не его одного. Лейтенант-каталонец – ворот кафтана расстегнут, волосы растрепаны, глаза остекленели, – похоже, не понимает, что происходит, однако лицо второго боцмана Фьерро, его пальцы, теребящие латунную дудку, висящую на одной из петель коричневого кафтана, его исполненные уважения, но многозначительные взгляды – то на сражение за кормой, то на дона Хасинто Фатаса – просто поют «Травиату» (нечто из ряда вон выходящее, потому что «Травиату» напишут еще не скоро). Короче, второй боцман отлично понял, что к чему, как понял и то, в какой незавидной роли оказался авангард, то есть все они. И его корабль, и он сам, и остальные – от первого до последнего. А Фалько, снова повернувшись лицом к баку, смотрит вперед, где в кабельтове от бушприта «Антильи» «Нептуно» с ветром в марселях и брамселях невозмутимо продолжает путь, и видит, что офицеры, столпившиеся у гакаборта вокруг своего командира, бригадира дона Кайетано Вальдеса, тоже смотрят назад и, судя по выражению лиц, матерятся про себя. И причина у них для этого вполне веская. Когда старший помощник Фатас, глядя на них, беспомощно разводит руками, в ответ один из офицеров «Нептуно» делает то же самое. Ничего не попишешь, коллега. Там, где есть начальство, и так далее. Я человек маленький.

– Сигналы с «Формидабля», дон Хасинто.

Второй боцман Фьерро указывает на флаги, которые поднимаются на флагмане адмирала Дюмануара и, расправившись, полощутся на ветру. Капитан второго ранга Фатас поворачивается, торопливо идет к лафету третьей пушки бак-борта и, взобравшись на нее, припадает правым глазом к подзорной трубе. Орудийная прислуга почтительно отходит в сторону, чтобы не мешать. Гардемарин Фалько тут же, рядом с начальником.

– По-моему, он репетует сигналы «Бюсантора».

– Да, – подтверждает юноша. – Всемуавангарду. Поворот оверштаг.

– Чтоб его… Давно пора.

Хинес Фалько чувствует, как затылок у него ощетинивается. Ну вот, думает он. Наконец-то. С кормы грохочут распоряжения, выкрикиваемые через рупор, и палуба заполняется людьми; их подгоняют крики, свистки и удары плеток боцманов и старших бригад. Лейтенант каталонских добровольцев, будто очнувшись от сна, торопливо застегивает ворот кафтана и передает двадцать своих солдат в распоряжение боцмана, чтобы поставил их на брасы или куда понадобится. Давай, тяни. Раз-два, раз-два. Матросы лезут на реи фок-мачты, ветераны подталкивают сухопутных салаг – давай, разрази тебя гром, живее, поворачивайся, – чьи босые ноги дрожат и оступаются на смоленых выбленках У одного из новичков, с виду крестьянина, где-то защемило руку, он с трудом выдернул ее и теперь громко ругается, поминая и господа бога, и его мать, и прежде, чем гардемарин Фалько успевает сделать ему замечание и потребовать назвать свое имя (сквернословов наказывают согласно уставу: привязывают к пушке и всыпают от дюжины до двух десятков ударов палкой или плетью – это уж на усмотрение командира), второй боцман Фьерро, который считает, что при аврале не до лишних сложностей, трижды хлещет его плеткой по вопящему рту: раз, раз, раз, и несчастный, подавляя крик, прижимает к лицу ладони, а между пальцев у него струится кровь.

– Ветра мало, – говорит дон Хасинто Фа-тас, глядя на вымпел. – С оверштагом не справимся.